По делам их - Надежда Попова

Курт отвел взгляд в сторону, не зная, как ответить, и, наконец, решившись, тихо проговорил:

— У меня… болит голова.

Райзе на мгновение замер в неподвижности, смотря в его лицо пристально, ожидая продолжения сказанного, а осознав, что оного не последует, повторил:

— У тебя болит голова? И это твоя улика? Ты что — издеваешься надо мною?

— Зараза… — вдруг раздражившись на все происходящее, на себя самого, на Райзе, который никак не желал увидеть того невидимого знака, что видел он, Курт стиснул лоб ладонями, тщась подобрать нужные слова и злясь еще более оттого, что слова все не шли. — Это со мной случается, Густав, я говорю вполне всерьез. Так бывает, когда я вижу что-то, что не укладывается в порядок вещей, но пока не могу четко самому себе сказать, что именно…

— Так ты у нас со способностями? — уточнил тот тоном неясным, словно сам для себя не определив еще, хорошо ли это; Курт качнул головой:

— Нет, к сожалению, я самый обычный человек, и никаким даром свыше не наделен. В академии, по крайней мере, ничего такого во мне не обнаружили; я думаю, что все это можно объяснить анатомически, сказать, что от напряженной работы мозга ускоряется кровь в венах, поднимается давление и оттого болят сосуды… Я не знаю; словом, здесь что-то есть, на чем остановилось мое внимание, но что я не могу никак уразуметь.

— Ересь какая, — не слишком обходительно отозвался тот. — Ты призываешь меня утвердить к расследованию дело, потому как ты, быть может, не выспался или простудился, или подхватил иной какой недуг…

— Поверь, я отличаю обычную головную боль от той, что уйдет, когда я раскрою, что меня изводит, — Курт слышал, что тон избрал не особенно учтивый по отношению к старшему по чину, и собрался всеми силами, чтобы сбавить свою взвинченность. — Густав, я понимаю, что к моему мнению прислушиваться нет резонов, понимаю, что я действующий следователь без году неделя. Если тебе кажется, что здесь нечем заниматься — не надо; но в одном ты прав, я изнываю от скуки, я ведь все равно ничего не делаю, ничему (совершенно ничему!) не помешает, если я разберусь детальнее.

— Знаешь, академист, ты во всем прав, — недовольно согласился Райзе. — И оснований слушать тебя я не вижу, и в работе ты недавно, и чем тут заниматься, не представляю; но — давай мы определимся так. Труп я для тебя придержу и… ну, не знаю… комнату обследую снова — тщательнее; а ты дуй к Керну и объясняйся с ним. Если он даст тебе дозволение на то, чтобы открыть дело, я смирюсь с его предписанием; большего я сделать не могу, или он меня на смех подымет — и это в наилучшем случае.

Курт расплылся в улыбке, несколько панибратски ахнув его по плечу, и попятился к двери:

— Благодарю, Густав, ты не…

— Не надо этого говорить, — с преувеличенным испугом возбранил тот. — От этого у меня лишь более создается чувство, что я все же пожалею. Иди; если тебя не будет через час — я выдаю свое заключение и закрываю то, что ты норовишь сделать разбирательством.

Он кивнул — уже молча — и рывком распахнул дверь.

К Друденхаусу Курт шагал стремительно, не летя сломя голову лишь потому, что вполне воображал себе, как в лучшем случае несолидно будет выглядеть скачущий по грязи через лужи майстер инквизитор; в худшем же — чего доброго, создаст ненужные слухи. Бегом он припустил уже перед самыми воротами новой башни и по лестнице, отчего к Вальтеру Керну почитай вломился, невольно растворив дверь самим собою. К удивлению Курта, начальство отнеслось к его идее с большей невозмутимостью, нежели Райзе — Керн не обнаружил особенной заинтересованности в предложенном им расследовании, однако и отговаривать с излишним усердием не стал, и вскоре он тем же темпом спешил обратно.

Густав тем временем добросовестно (хотя, Курт был убежден, что сделано это было скорее от скуки, дабы скоротать время ожидания) исследовал всю небольшую комнатушку покойного, не просто осмотрев все, что было возможно, но и составив основательную опись наличествующих в ней предметов с отметками, извещающими, что из имущества принадлежит хозяину жилища, а что — постояльцу. Узнав о решении вышестоящего, он пожал плечами, не скрывая своего удивления, и заметил, что, быть может, и впрямь что-то здесь имеется, на что следует обратить свою заинтересованность, если уж Керн дал дозволение на следствие; однако, тут же добавил он с сарказмом, не исключается и вероятность того, что тот просто смилостивился и дал несчастному сиротке игрушку, дабы потешить самолюбие, а заодно и отвязаться от надоедливого новичка. Курт не возмутился и не оскорбился ни на столь часто и беззастенчиво упоминаемый по отношению к нему эпитет, ни на последнее замечание сослуживца, в глубине души будучи уверенным в том, что Райзе частью прав — вполне могло статься и так: начальство по его не слишком мирному взгляду осознало, что проще дать рьяному подчиненному самому увериться в напрасности его затеи, нежели издерживать силы на то, чтоб его переубедить.

— Ты этого хотел, — подвел итог Райзе, с издевкой пожимая ему руку и направляясь к двери. — После не хнычь.

— Я ценю, что ты в меня веришь, Густав, — не выдержал Курт; тот рассмеялся, уже с сочувствием, и кивнул, берясь за ручку двери:

— Желаю удачного разочарования. А серьезно — если что, обращайся.

Оставшись наедине с безмятежным студентом, Курт с минуту стоял посреди комнатушки, медленно озираясь вокруг; удовлетворение и радость от того, что добился своего, мало-помалу уходили, уступая место некоторой потерянности. Не слишком удачно завершенное первое дело, при ведении которого выпускник академии святого Макария, приходится признать, не блистал особенным здравым смыслом, не вселяло уверенности в своих силах, да и Райзе со своей иронией несколько выбивал из колеи — более, нежели он пытался показать…

— Вот зараза… — тоскливо пробормотал Курт, приблизившись к телу на постели, и, пристально вглядываясь в лицо покойного, озлобленно сообщил: — Если выяснится, что ты понапрасну обеспокоил меня — пойдешь как лжесвидетель.

Студента, судя по его невозмутимому лицу, данная перспектива пугала слабо, что, впрочем, было малоудивительно — его неприятности в этом мире закончились, а вот проблемы господина следователя лишь начинались, и винить в этом, как всегда, было некого, кроме себя самого.

— Итак… — неопределенно подбодрил себя Курт и, усевшись на краешек скамьи у стола, решительным движением шлепнул перед собою опись имущества покойного.

Филипп Шлаг (двадцати шести лет, студент Кельнского университета, пришлый) за три года своего обучения не скопил особенных богатств: вся немногочисленная мебель была, разумеется, во владении хозяина дома (Якоб Хюссель, урожденный кельнец, холостяк, пятидесяти четырех лет) и состояла из шкафа, скамьи, на которой восседал майстер инквизитор в данный момент, табурета, стола и кровати. Даже постельное белье, если верить составленному списку, принадлежало домовладельцу; стало быть, бралась и дополнительная плата за поддержание оного в периодической и относительной чистоте…