Фея Семи Лесов - Роксана Гедеон

Ночь миновала во вздохах, сдерживаемых слезами и аханьях. Нас не пускали на кухню. Мы сидели молча во мраке комнаты и слышали доносящиеся из-за двери звон посуды и шорох ног. Нунча была бледна и медленнее двигалась. Мы ожидали от нее слез и причитаний, а она поразила нас твердостью и сдержанностью. И в этом ее скорбном спокойствии мы черпали уверенность, оно не давало нам ясно представить ту бездну, что неожиданно разверзлась перед нашей семьей, оставшейся вдруг без заработков и защитников.

Уже утром мы услышали стук тяжелых сапог на крыльце. Это были жандармы во главе с капралом.

– Где проживает Антонио Риджи? Отвечай, старуха! Нунча безучастно спросила, зачем это ее внук понадобился уважаемым синьорам.

– Антеноре Сантони найден с перерезанным горлом у дома своего отца, – сказал капрал. – У нас есть подозрение, что это сделал твой внук.

Мы молчали, затаив дыхание.

Несколько дней жандармы обшаривали окрестности. Говорили, что проверяют даже ливорнские суда, – у папаши Сантони хватило денег и на это. 1 ноября 1777 года, в день всех святых, прошел слух о том, что Антонио пойман, но это оказалось выдумкой. Мы жадно вслушивались во все сообщения о нем, так как сами никаких вестей не получали. Чуть позже стали говорить, что Антонио присоединился к банде Энрико Фесты, обосновавшейся высоко в горах. Брата искали еще два месяца, и все напрасно.

Антонио исчез, как в воду канул.

Наступила зима, а с ней и Рождество 1778 года. Как обычно, крестьяне тщательно готовились к празднику. Особенно много радости он приносил детям. Помимо полной свободы, которой они пользовались в эти дни, веселых зимних игр и сладких пирогов, приблизилось интереснейшее событие, происходящее в канун Рождества. В это время мадонна посылает на землю сказочную старушку Бефану. Ее приносят звезды. Сверкая, как комета, Бефана влетает в печные трубы или подъезжает к домам на волшебном ослике. Если с вечера подвесить к очагу детский чулок, утром там непременно окажется подарок от доброй Бефаны…

Все семьи, даже самые бедные, к Рождеству старались готовить что-то особенное, забывая на время о недостатке денег, дров и еды. Праздничными блюдами были бифштекс по-флорентийски, вареный рис с сушеным виноградом и горячая пицца с сыром и томатным соусом, не говоря уже о многочисленных пастах – маккароне и спагетти. Пили подогретое кьянти с рассыпчатым печеньем, а для детей готовили сюрпризы: панджалло – нечто вроде кекса, начиненного изюмом и цукатами, терроне – изюм и сваренные в меду орешки, панеттоне – сладкий кулич…

На Рождество прощались со всем плохим, что было в минувшем году, и выбрасывали старые вещи прямо из окон. Впрочем, большинство крестьян соблюдало этот обычай чисто символически и выбрасывало из окон только совсем уж ненужные и негодные тряпки. Но для старьевщиков в эту ночь действительно было раздолье…

Зиму в прибрежной Тоскане не назовешь ни красивой, ни холодной. После Рождества дождь начинает лить не переставая, сыростью и влагой пропитываются стены домов, земля размокает, и к нашей траттории почти перестают ездить мальпосты[26]… Когда ни взглянешь в окно, всегда по стеклу стекают мутные струйки воды, капли дрожат в холодно-влажном воздухе, а вокруг серо и пасмурно. Фисташково-зеленый убор кипарисов жухнет и бледнеет, а бирюзовое пронзительно-синее небо затягивается серыми мрачными тучами, тяжелыми от дождей и гроз. Туман все сгущается, окутывает голые стволы деревьев, размывает очертания домов, а бурлящее море так сливается с этой густой туманной пеленой, что его не видно даже с гор. Дует сильный холодный ветер, волны вспениваются, вздымают грязно-белые гребни и с яростным шумом хлещут о скалы…

В такую непогоду лишь редкие рыбаки решаются выйти в море, и такой поступок словно созвучен девизу: Ave, mare, morituri le salutant![27]

От непрерывных дождей реки, а особенно Магра с ее притоками, вздуваются, набухают, выходят из берегов и, наконец, вода заливает все вокруг, губит не только виноградники, но и ризайи,[28] уничтожает дома, рвет плотины, сносит мосты и подбирается даже к нашей деревушке, расположенной у подножия гор.

Зима в Тоскане – невеселый и неприятный сезон, который словно стирает на время нежные очертания того розово-персикового края, каким привыкли считать Тоскану путешественники, посещающие ее летом. Если бы не традиционный февральский карнавал, объединяющий Тоскану с Лацио и Сардинией, Лигурией и Этрурией и всей прочей Италией, и не щедрый зимний урожай золотисто-сладких апельсинов, лимонов и мандаринов, зиму вообще не стоило бы вспоминать добрым словом.

Для нас эта зима была особенно тяжелой.

После гибели Винченцо и исчезновения Антонио наша семья разом лишилась основного источника существования. На нас теперь никто не зарабатывал, нам не на что было купить ни хлеба, ни угля. Нунча, прежде надежды возлагавшая на своих старших и сильных внуков, теперь снова вынуждена была взять бремя забот на себя. Мы были еще слишком малы, чтобы зарабатывать… Внешне она ничем не выдавала своих чувств, и лишь прибавилось морщин у нее на лице да глаза стали чернее, чем прежде. Она сделалась еще суровее и грубее. К тому же после похорон Винченцо она стала болеть, утром едва поднималась с постели и долгое время после этого не чувствовала ни рук, ни ног, лицо ее стало рыхлым и отекшим, как сырое тесто, и двигалась она очень медленно. Она уже не обращала ни малейшего внимания на свой внешний вид, один передник носила по нескольку месяцев, пока он не становился черным, не меняла чепцов и частенько даже не умывалась. На сретенье 1778 года ей исполнилось восемьдесят лет.

Впрочем, не только заботы так изменили Нунчу. Несмотря на ее внешнее спокойствие, мы знали, что она любила Винченцо, пожалуй, даже больше, чем всех остальных. Она тщательно штопала ему одежду, чаще любовалась им… Ее любовь не была обидна для всех остальных, не была она и слишком нежной. Но глаза Нунчи теплели, а брови чаще разглаживались, когда она смотрела на Винчи. Она мечтала о том, как он женится и разбогатеет, как, наконец, у него появятся дети, ее правнуки, и надеялась дожить до этого часа. И вот Винченцо убит… Осталось только поражаться силе воли и самообладанию этой старой, потрепанной жизнью женщины.

В конце января, в воскресенье, Нунча увела Джакомо, Луиджи и Розарио в церковь. Джакомо часто помогал отцу Филиппо во время утренней мессы: все молитвы, обряды и псалмы он знал почти наизусть, не в пример мне. Я в тот день сильно кашляла, и Нунча, напоив меня горячим чаем, позволила мне остаться дома. Впрочем, я не знала, где было холоднее: дома или на улице. Дрожа от холода, я сидела у застывшего очага – дрова и уголь мы теперь экономили – и, пытаясь сохранить остатки тепла, куталась в старый дырявый платок. От скуки я зевала до слез, и эти слезы едва не замерзали у меня на щеках… Клонило ко сну. Я пыталась представить себе каждый шаг Нунчи и братьев: вот они пришли на деревенскую площадь, вот переступили порог церкви, вот выстроились в очереди в исповедальню, а вот непоседа Луиджи корчит гримасы из-за спины Нунчи, а Розарио давится от смеха и замирает, как статуя, при сердитом взгляде старого падре…