Под крыльцом - Кэти Аппельт

Зоркий Сокол и Ночная Песня обожали свою дочку. Она росла у них на глазах. Скоро она станет такой же стройной, как отец, и красивой, как мать. Девочка во всём походила на других детей. Но было у неё одно отличие — в лучах солнца от её кожи исходило свечение.

Близился её десятый день рождения, и Ночная Песня решила сделать ей в подарок красивый горшок. Специально для неё.

— Наша дочка взрослеет. Скоро она станет молодой женщиной, — сказала Ночная Песня мужу. — А у молодой женщины должен быть свой глиняный горшок.

Этот горшок должен быть большим и красивым. В нём можно будет хранить ягоды, орехи, грибы, пойманных раков или кукурузные початки.

Рано утром Ночная Песня отправилась на берег ручья и набрала в корзинку плотной красной глины. Она тщательно размяла её и вылепила несколько длинных полосок. Каждую полоску она свернула кольцом и сложила кольца друг на друга. Потом смочила руки в воде, покрепче слепила полоски и стала тереть их, пока поверхность не разгладилась — и внутри, и снаружи. Убедившись, что стенки стали ровными и гладкими, она прижала большой палец к горлышку горшка — сверху, под самым ободком. Получился отпечаток в форме полумесяца. Ночная Песня улыбнулась и сделала ещё один отпечаток. Ещё один полумесяц. Она думала о дочери и, улыбаясь своим мыслям, снова и снова прижимала палец к влажной стенке. Ещё один полумесяц. Ещё один год. Ещё и ещё. Наконец верх горшка оказался весь покрыт отпечатками. Их было ровно сто. Сто маленьких полумесяцев. Закончив орнамент, она поставила горшок на плоский камень, чтобы он высох на солнце.

Когда солнце стало клониться к закату, она сказала Зоркому Соколу:

— Пора обжигать горшок!

Вдвоём они набрали хвороста, высекли огнивом искру и разожгли костёр. Когда он как следует разгорелся, горшок поставили в огонь и стали ждать. Они ждали, чтобы огонь сделал свое дело, чтобы глина в огне стала твёрдой и непроницаемой для влаги.

Костёр всё горел и горел, и горшок становился всё прочнее. Прошло несколько часов, и последние языки пламени наконец отплясали, отблестели и погасли. Когда кострище остыло, Ночная Песня взяла горшок и повертела его в руках. Он был большим и тяжёлым. Она почувствовала его вес, когда положила его на плечо и прижалась щекой к гладкой стенке. Потом она поставила его на землю, села рядом и, взяв острую ракушку, стала наносить орнамент на его бока — под рядом полумесяцев. Закрыв глаза, она водила ракушкой по стенкам, постепенно поворачивая горшок. Прошёл час, другой, третий, а она всё работала. Её искусные руки разукрашивали глиняные бока.

Ночная Песня большую часть своей жизни прожила без рук и до сих пор удивлялась им как чуду. Ей казалось, что они наделены таинственной силой и знанием. Она доверяла им. Закрыв глаза, она улыбалась, пока её пальцы трудились над орнаментом. Прошло много времени, и руки у неё заболели, оттого что приходилось поворачивать тяжёлый горшок, а пальцы онемели, оттого что с силой прижимали ракушку к его твёрдым бокам.

Наконец мастерица открыла глаза и замерла от удивления. Изогнутые линии плавно вились по стенкам горшка и соединялись в знакомый образ.

— Мама! — вскочив на ноги, воскликнула Ночная Песня.

От неожиданности она поскользнулась и упала на землю прямо возле горшка, от которого никак не могла отвести глаз. Ошибиться было невозможно: из линий, прочерченных ракушкой, получилось длинное чешуйчатое змеиное тело, которое плавно изгибалось на округлых боках горшка. Выгравированная на горшке змея величественно плыла в сиянии сотни полумесяцев.

— Какая красота! — сказал Зоркий Сокол.

— Да… — пробормотала Ночная Песня, ещё не придя в себя от изумления. Она глубоко вздохнула и повторила: — Да, красота! — Потом снова внимательно рассмотрела орнамент — искусный портрет Праматери — и уверенно сказала: — Да, это она.

Ночная Песня глядела на рисунок, и в глазах её вспыхнуло странное беспокойство. Её вдруг охватила тоска. Рисунок напомнил ей о матери, которая когда-то заботилась о ней так же, как она сама заботится сейчас о своей дочке. Ночная Песня покачала головой и улыбнулась: где-то сейчас Мокасиновая Праматерь? Всё ещё улыбаясь своим мыслям, она вернулась к работе.

Ещё немного — и подарок будет готов. Ночная Песня сделала крышку — тяжёлую крышку, закрывавшую горшок, плотно прилегая к ободку. Отличный горшок для припасов, в котором они будут долго храниться. Зоркий Сокол держал горшок, пока Ночная Песня заканчивала работу.

Это было тысячу лет тому назад. Они смотрели на только что сделанный горшок — подарок любящей матери ко дню рождения дочери — и восхищались его красотой. Они не знали, что Праматерь уже рядом. Совсем рядом.

В следующие несколько дней чудом спасшийся от хищной птицы Пак столкнулся нос к носу с большим енотом, а также с шумной и очень пахучей свинкой пекари. И оба раза ему удалось напугать их громким визгом:

— МЯУ-А-А-А-АУ-У-У-У-У!!!

Пронзительный вопль с треском разрывал воздух.

Услышав его, и енот, и пекари бросились наутёк. Если бы на бегу они оглянулись, то увидели бы, что Пак улепётывает в противоположном направлении. Но тем не менее котёнок понял, что вдобавок к прыгучим лапам, острым зубам и когтям у него есть ещё одно полезное оружие.

Пак быстро научился пользоваться способностями, которыми наградила его природа. Возле своей норки он обнаружил отличные охотничьи угодья, где можно было поживиться мышами и ящерицами. Однажды он поймал крота — тот неосмотрительно высунулся из земли как раз тогда, когда Пак пробегал мимо. Наконец котёнок собрался с духом и решился отправиться на берег ручья. Он подполз к кромке воды. Вода была чистой, но солёной, однако Пак всё-таки принялся лакать её. Напившись, он уселся возле ручья и стал следить за его течением. С голодом и жаждой было покончено.

Теперь ему надо было придумать, как перебраться на ту сторону, — ведь там были Рейнджер и Сабина. Он был уверен, что они там. Когда он смотрел на ручей с высокого берега, тот выглядел не слишком широким. Пак решил, что его можно перепрыгнуть, если хорошенько оттолкнуться от земли задними лапами. Но, оказавшись внизу, у воды, он вспомнил, какая она холодная, как быстро она течёт. Он почувствовал, как его лапы вязнут в мягкой глине, и к тому же здесь, вблизи, ручей оказался гораздо шире. Он был словно океан, а тот берег казался огромным и недосягаемым, как другой континент.

Пак сидел и смотрел на ту сторону. Вдруг он заметил, как в воздухе вспыхнула искорка. Над кромкой ручья что-то замерцало, словно крошечная разноцветная радуга. Колибри!

Пак моргнул, и птичка исчезла.

У каждого есть тот, кого он любит. У неба есть любимые кометы, у ветра — любимые каньоны, у дождя — любимые крыши. А у деревьев… Деревья живут так долго, что успевают полюбить очень многих. Если спросить у лиственницы, у сосны, у шелковицы или у плакучей ивы, то все они скажут, что тысячу лет назад они больше всего любили Ночную Песню и её чудесную колыбельную. Они полюбили её сразу, — как только она появилась в лесу.

Стоя возле потухшего костра, Ночная Песня разглядывала новый горшок, который она только что сделала своими руками. За прошедшие годы она много раз думала о Праматери. Она вспоминала, как они проводили долгие часы, плавая на спинах аллигаторов, как охотились на раков в подводных пещерах, как отдыхали, обвивая своими длинными гибкими телами стволы или толстые ветви. Ночная Песня взглянула вверх, подняв руку к глазам, чтобы защитить их от яркого солнца, лучи которого проникали сквозь листву деревьев. Ей вдруг показалось, что деревья приветливо машут ей ветками. И вдруг её пронзила острая тоска. Она вонзилась в её кожу — в её человеческую кожу. Тоска была острой как нож. От боли у Ночной Песни перехватило дыхание.

Все эти годы она тосковала по Праматери, но не желала признаться в этом даже себе самой. Она делала вид, что всё в порядке. Но тоска была слишком сильной. Слишком сильной, чтобы выдержать её. И вот с гладких боков этого прекрасного горшка, переливаясь в солнечном свете, на неё смотрела точная копия Праматери. Для Ночной Песни её портрет был зримым напоминанием о том, что кроме мужа и дочери на земле есть ещё одно существо, которое её любит.

С той поры прошла тысяча лет. На берегу того самого ручья сидел крошечный котёнок. Он тосковал по своей погибшей маме, по своей серебристо-серой сестрёнке и по славному старому псу. Тоска была разлита повсюду. Слишком сильная, чтобы выдержать её.

Внизу, под крыльцом покосившегося дома, Рейнджер поднял голову. Снаружи было темно. Он слышал звон цикад и мурлыканье спящей Сабины — то тише, то громче, вдох, выдох. Он лизнул её в макушку большим шершавым языком. Она потянулась и, не просыпаясь, перекатилась на другой бок.