Куда боятся ступить ангелы - Эдвард Морган Форстер

-    Иностранцы омерзительны, - заявила Генриетта. - Мне нет де­ла до того, что в туннелях запрещено открывать окна, открой.

Филип исполнил ее приказание, и в глаз ей опять влетел уголек. Во Флоренции лучше не стало: любое усилие - пережевывание пи­щи, каждый шаг на улице, даже слово, сказанное раздраженно, - словно погружало их в кипяток. Филип, как человек более сухоща­вый и менее добросовестный, страдал меньше. Но Генриетта, никог­да раньше во Флоренции не бывавшая, с восьми до одиннадцати ут­ра ползала по улицам, как раненый зверь, и от жары хлопалась в об­морок перед различными шедеврами искусства. Они брали билеты до Монтериано в весьма накаленном состоянии.

-    Брать только туда или сразу обратно? - задал вопрос Филип.

-    Мне только туда, - сварливым тоном отозвалась сестра, - живой мне оттуда не вернуться.

-     Ах ты, мое утешение! - теряя терпение, злобно воскликнул брат. - Много помощи будет от тебя, когда мы наконец доберемся до синьора Кареллы!

-    Неужели ты воображаешь, - Генриетта встала как вкопанная посреди водоворота носильщиков, - неужели ты воображаешь, что но­га моя ступит в дом этого человека?

-    Чего же ради ты вообще сюда ехала, скажи на милость? В каче­стве украшения?

-    Проследить, чтобы ты выполнил свой долг.

-    Премного благодарен!

-    Так велела мне мама. Да бери же скорее билеты, вон опять та распаренная особа! Еще имеет наглость кланяться.

-     Ах, мама велела? Вот как? - прошипел взбешенный Филип. Щель, через которую ему выдали билеты, была такой узкой, что их просунули боком. Италия была невыносима, а железнодорожная станция во Флоренции была центром этой Италии. И все же Филип испытывал странное чувство, что он сам в этом повинен, что, будь в нем самом чуточку больше человечности, страна показалась бы ему не столько невыносимой, сколько забавной. Потому что очарование все равно оставалось - он ощущал это; очарование настолько силь­ное, что оно пробивалось, несмотря на носильщиков, шум и пыль. Очарование это таилось в раскаленном синем небе над головой, в равнине, выбеленной сушью - сушью, сковывавшей жизнь крепче, чем мороз, в изнуренных просторах вдоль Арно, в руинах темных замков, которые возвышались на холмах, колыхаясь в жарком возду­хе. Все это он замечал, хотя голова у него раскалывалась, кожу сво­дило, он был марионеткой в чужих руках, и сестра это прекрасно со­знавала. Ничего приятного от теперешней поездки в Монтериано он не ждал. Но даже неудобства путешествия нельзя было назвать за­урядными.

-    А люди живут там внутри? - спросила Генриетта. Они уже сме­нили поезд на леньо, повозка теперь выехала из засохшей рощи, и перед ними открылась конечная цель их путешествия.

Филип, чтобы подразнить сестру, ответил «нет».

-    А чем они занимаются? - продолжала допрашивать Генриетта, нахмурив лоб.

-    Там есть кафе. Тюрьма. Театр. Церковь. Крепостные стены. Вид.

-    Нет, это не для меня, спасибо, - проговорила Генриетта после тяжкого молчания.

-    Никто вас и не приглашает здесь оставаться, мисс. Вот Лилию пригласил очаровательный молодой человек с кудрями на лбу и бе­лоснежными зубами. - Филип вдруг переменил тон: - Генриетта, по­слушай, неужели ты не находишь здесь ничего привлекательного, чудесного? Ровно ничего?

-    Ничего. Город уродлив.

-    Верно. Но он древний, невероятно древний.

-    Единственное мерило - красота, - возразила Генриетта. - По крайней мере так ты говорил, когда я зарисовывала старинные зда­ния. Очевидно, ты говорил это мне назло?

-   Я не отказываюсь от своих слов. И в то же время... не знаю... так много здесь всего происходило, люди жили здесь так тяжело и так великолепно... мне трудно объяснить.

-    И не старайся, все равно ничего не получится. По-моему, сей­час не самый подходящий момент разводить италоманию. Я думала, ты от нее излечился. Лучше будь любезен сказать мне, как ты наме­рен поступить по приезде. Надеюсь, на сей раз ты не попадешься так глупо.

-    Прежде всего, Генриетта, я устрою тебя в «Стелла д'Италиа» с тем комфортом, какой подобает твоему полу и нраву. Затем приго­товлю себе чаю. После чая пойду с книжкой в Святую Деодату и там почитаю. В церкви всегда так прохладно и свежо.

Мученица Генриетта не выдержала.

-   Я не очень умна, Филип, и, как тебе известно, не лезу вон из ко­жи, чтобы казаться умной. Но я понимаю, когда надо мной издева­ются. И различаю зло, когда его вижу.

-    Ты имеешь в виду?..

-    Тебя! - выкрикнула она, подпрыгнув на подушках и вспугнув рой блох. - На что нужен ум, если мужчина убивает женщину?

-    Генриетта, мне слишком жарко. О ком ты говоришь?

-   О нем. О ней. Если ты не остережешься, он убьет тебя. И так те­бе и надо!

-   Ай-ай-ай! Ты бы сразу поняла, как хлопотно очутиться с трупом на руках. - Он сделал попытку обуздать себя: - Я не одобряю этого субъекта, но мы же отлично знаем, что он не убивал ее. Даже в пись­ме, где она написала предостаточно, ни разу не упоминается, что он причинял ей физические страдания.

-   Все равно он ее убил. То, что он себе позволял... это даже нель­зя произнести вслух...

-    Придется произнести, если уж говорить на эту тему. И не при­давай таким вещам чересчур большого значения. Если он был неве­рен своей жене, это не значит, что он отъявленный мерзавец. - Фи­лип бросил взгляд на город. И город словно подтвердил его мысль.

-   Но это высшее испытание. Мужчина, который неблагородно об­ращается с женщиной...

-   Оставь, пожалуйста! Прибереги это для своей Кухоньки. Нашла тоже высшее испытание! Итальянцы отродясь не обращались с жен­щинами благородно. Если осуждать за это синьора Кареллу, то при­дется осудить всю нацию в целом.

-   Да, я осуждаю всю нацию в целом.

-    А заодно и французов?

-    И французов тоже.

-    Не так-то все просто, - заметил Филип скорее сам себе, чем ей.

Генриетта, однако, считала, что все крайне просто, и поэтому опять напустилась на брата:

-   А как насчет ребенка, скажи на милость? Ты наговорил кучу ос­троумных фраз, свел на нет мораль и религию и не знаю что еще. Но как насчет ребенка? Ты считаешь меня дурой, а я наблюдаю за тобой весь день - ты ни разу не упомянул о ребенке. Значит, ты о нем и не думаешь. Тебе все равно, Филип. Я прекращаю все разговоры с то­бой. Ты невозможен.

Она выполнила обещание и не раскрывала рта до конца пути. Но глаза ее горели гневом и решимостью, ибо, будучи женщиной свар­ливой, она в то же время была прямодушной и храброй.

Филип вынужден был признать, что упрек справедлив. Его ни капли не интересовал ребенок, хотя он и собирался выполнить свой долг и, безусловно, верил в успех. Если Джино готов был продать жену за тысячу лир, то почему бы ему не продать свое дитя за мень­шую сумму? Предстоит просто торговая сделка. Чем же она может помешать всему остальному? Глаза Филипа опять были прикованы к башням, как весной, когда он ехал в повозке с мисс Эббот. Но на этот раз мысли его были куда приятнее, так как теперь он был равноду­шен к исходу дела. Сейчас он подъезжал к городу в настроении лю­бознательного туриста.

Одна из башен, не менее грубая, чем остальные, с крестом на вер­хушке, была колокольней коллегиальной церкви Святой Деодаты, святой девы времен средневековья, покровительницы города, - в ис­тории ее жизни странным образом смешалось трогательное и вар­варское. До того она была святой, что всю жизнь провела лежа на спине в доме своей матери, отказываясь есть, играть с другими деть­ми, работать. Дьявол, завидуя подобной святости, всячески искушал ее. Развешивал над нею виноградные кисти, показывал заманчивые игрушки, подпихивал мягкие подушки под затекшую голову. На­прасно перепробовав все эти ухищрения, дьявол поставил подножку ее матери, и та скатилась с лестницы на глазах у дочери. Но столь святой была дева, что она не встала и не подняла мать, а продолжа­ла стойко лежать на спине и тем обеспечила себе почетное место в раю. Умерла она всего пятнадцати лет от роду, из чего явствует, ка­кие богатые возможности открыты перед любой школьницей. Те, кто думает, будто жизнь ее прошла бессмысленно, пусть-ка вспомнят по­беды при Поджибонси, Сан-Джиминьяно, Вольтерра, наконец, при Сиене: все они были одержаны с именем святой девы на устах. Пусть только взглянут на церковь, выросшую на ее могиле. Грандиозные замыслы создать мраморный фасад остались неосуществлен­ными, по сегодняшний день церковь одета темным неотшлифован­ным камнем. Но для внутренней отделки призвали Джотто, чтобы он расписал стены нефа. Джотто призвали, но он не приехал, как уста­новлено новейшими немецкими исследованиями. Как бы то ни бы­ло, фресками расписаны стены нефа, два придела в левом попереч­ном нефе, а также арка, ведущая в места для хора. На этом росписи кончились. Но вот во времена расцвета Возрождения прибыл в Монтериано один великий художник и провел несколько недель у своего друга, правителя города. В промежутках между пирами, дискуссия­ми по этимологии латыни и балами он захаживал в церковь и там, в пятом приделе справа, постепенно написал две фрески, изображаю­щие смерть и погребение святой Деодаты. Вот почему в бедекере против Монтериано стоит звездочка.