Шлюпка - Шарлотта Роган

— Посох Твой и опора Твоя — они успокоят меня, — выговорила я, и наградой мне стала слабая улыбка не только священника, но и миссис Кук, которая, ненадолго выйдя из транса, потянулась ко мне и погладила по руке.

Харди сказал:

— Даже если ветер утихнет прямо сейчас и мы сумеем вычерпать воду, рыбы у нас остается всего ничего, а воды — по капле на брата. Без воды нам и шести дней не протянуть.

— Шесть дней! За шесть дней много чего может случиться! — почти с горячностью отозвался священник. — Да и то сказать: Сотворение мира заняло шесть дней!

— Я к чему речь веду: вы пораскиньте мозгами! — прокричал Харди и объявил пересмену: мистеру Нильссону велел стать у руля и направлять шлюпку носом против ветра, а сам принялся лихорадочно черпать со дна безропотную зеленую воду и отправлять ее за борт, к разбушевавшимся волнам.

Пересмена объявлялась еще семь раз. Прошло семь часов: я остро ощущала каждую секунду, каждую пощечину ветра, каждый бесконечный миг ужаса, каждую мельчайшую подробность той отчаянной сцены, но впоследствии мне стало казаться, что эти часы уместились в одно биение сердца. Волны чередой разбивались о форштевень, сводя на нет наши многочасовые труды, но Харди не отступал и отказывался передавать черпак в менее способные руки.

Меня охватила полнейшая апатия, неизбывная покорность — я уже готова была принять все, что пошлет судьба. Не знаю, чем это объяснить: то ли тем, что я доверила свою жизнь мистеру Харди, то ли тем, что готовилась умереть вместе с ним. Будь что будет, думала я; но другие не собирались сдаваться. Миссис Грант пробралась в середину шлюпки и прочла нам целую лекцию о человеческой воле, а священник так вдохновился, что напомнил нам о воле Божьей, и даже хрупкая Мэри-Энн на некоторое время перестала ныть и успела сурово отчитать безбожника мистера Хоффмана, не понимавшего, что вера сейчас важнее всего.

Вечером я уснула, хотя совершенно не надеялась, что такое будет возможно. Через считаные, как мне показалось, минуты меня растолкала Мэри-Энн, которая тряслась как осиновый лист.

— Ребекка… — выдавила она.

Я подняла голову и увидела, как одна из итальянок убирает с лица Ребекки спутанные пряди волос; мое внимание не сразу привлекли закатившиеся глаза и разинутый рот.

Священник прочел над ней молитву, а полковник передал ставший ненужным спасательный жилет одной из двух сестер. Затем полковник с мистером Харди подняли Ребекку и предали ее воде. С трудом просушенное женщинами платье крыльями билось вокруг тела, пару минут удерживая его на плаву. Потом Ребекку поглотили волны, и вместе с ней ушла моя последняя надежда.

Генри

О существовании Генри я узнала из раздела светской хроники «Нью-Йорк таймс», где появилась его фотография («сын тех-то», «работает там-то», «обручен с такой-то» — и так далее и тому подобное), затесавшаяся между подробностями великосветского приема по случаю его помолвки и внушительным родословным древом невесты. Эта информация меня заинтриговала, тем более что в тот период место гувернантки, подобное тому, что нашла для себя моя сестра Миранда, казалось пределом моих угасающих мечтаний. С юных лет я усвоила: меня ждет блестящее будущее, а путь мой — от родника детства по быстрым ручейкам и рекам способностей в широкую, благодатную дельту и наконец в безбрежный океан возможностей. Сейчас эта метафора звучит зловеще, но в ту пору она казалась вполне оправданной, да к тому же впереди маячил солнечный, радужный берег замужества, на котором, как мне внушали, я буду жить долго и счастливо. Когда на моих родителей свалились все злоключения, Миранда встречалась с неким молодым доктором, но их взаимопонимание не выдержало годичного испытания бедами, которые привели к смерти нашего отца. Миранду вероломство эскулапа не сломило, а лишь на время обескуражило. Трезво оценив свои шансы, она заручилась рекомендациями и посоветовала мне никогда не вверять свою судьбу мужчине.

— Неужели ты пойдешь работать на чужих людей? — ахнула я, ни на минуту не веря в разумность такого выбора.

— Зато буду сама себе хозяйкой, — объявила Миранда.

— На самом деле ты будешь служанкой, — возразила я, но Миранда из принципа (впрочем, принцип, как видно, был притянут за уши несколько позже, для оправдания единственного решения, которое пришло ей в голову) не отступилась: она укатила в Чикаго, предоставив мне искать дешевое жилье для нас с мамой, и мы по совету нашего поверенного сняли мансарду в доме его знакомых; большую часть мебели распродали, а свои вещи сложили в коробки; я считала, что это временно, и, распаковав лишь самое необходимое, составила коробки штабелями в углу свободной комнаты.

Помолвка Генри не представляла серьезной преграды. По мне, она была даже плюсом — откуда бы я вообще о нем узнала, если бы не восторги «Нью-Йорк таймс»? В том же номере газеты — в него были завернуты хрустальные бокалы, чудом избежавшие продажи, — мне на глаза попалась статья под заголовком «Оживление на лондонском рынке», где речь шла о золоте и краткосрочных облигациях, а среди прочего упоминалась и та самая финансовая компания, в которой, как я только что узнала, подвизался Генри. Бокалы тут же были забыты: я стала поспешно искать дату выхода газеты и обнаружила, что это сведения трехмесячной давности.

Уже во время нашей третьей встречи Генри изложил мне свою теорию о том, что каждому человеку написана на роду только одна великая любовь, и если он, встретив ее, пройдет мимо, то будет расплачиваться всю жизнь. Я возразила, мол, не всякий рождается на свет в том же месте и в то же время, что и его великая любовь; зачастую — а может, даже в основном — люди либо опережают, либо пропускают свой золотой век. Мне тогда вспомнилась наша мама: она явно была создана для встречи с доблестным рыцарем, но их разделяли столетия и континенты. Кстати, вскоре после того разговора Генри не пришел на свидание; чего только я не передумала, но по всему выходило, что он встречался с невестой.

— Как мне было тревожно! — воскликнула я на следующий день, бросаясь к нему в объятия. — У тебя, наверное, появились очень важные дела, иначе ты бы непременно пришел.

— Это правда, — мрачно сказал он, а потом весь вечер задумчиво молчал и не реагировал на мои слова, будто оглох.

Он сообщил, что на некоторое время уедет из города, а по возвращении сразу зайдет, но возник у меня на пороге уже через три дня — осунувшийся, в растерзанных чувствах. Я несказанно обрадовалась его появлению. Место гувернантки начинало обрастать именами и датами, и мне явственно виделось, как ручейки моих способностей поворачивают вспять, к затхлому болоту наемного труда.

— Я тебе солгал! — вырвалось у Генри, когда я, кутаясь в шаль, вышла за ним на улицу, чтобы поговорить наедине, если такое возможно в убогом квартале, где с недавних пор ютились мы с матерью.

Игравшие во дворе чумазые детишки наперебой стали клянчить у Генри милостыню, но Генри, всегда веселый и щедрый, их не замечал.

— Значит, на то были причины, — ответила я, но от такого моего великодушия и снисхождения к обману он еще сильнее помрачнел и осунулся.

Рухнув на колени прямо в грязь, он объявил, что не сдвинется с места, пока я не соглашусь выйти за него замуж.

Я потянула его за рукав и объявила: «Уже согласна!» — но он, как видно в ожидании чего-то другого, остался стоять передо мной на коленях, и тогда я во весь голос выкрикнула: «Генри! Что с тобой?» Мне с перепугу подумалось, что у него нашли какую-то болезнь, возможно даже смертельную, и теперь, обманным путем выманив у меня согласие, он собирался с духом, чтобы открыть мне правду.

В конце концов, не придумав ничего лучше, я и сама упала на колени, а любопытные дети, осмелевшие при виде двух истуканов, ходили кругами, поднимая пыль, и сгорали от желания вытянуть у Генри мелочь, которая, как им было известно, всегда водилась у него в карманах, но их удерживала на почтительном расстоянии сила наших чувств — и еще неожиданность: они никогда не видели, чтобы взрослые такое вытворяли.

Глаза у Генри потемнели; для сравнения скажу, что такой цвет приобретает море, когда над ним сгущаются тучи, но это мне пришло в голову много позже. А тогда, скованная ужасом, я безуспешно пыталась сообразить, что же заставило моего возлюбленного, светского льва, бухнуться на колени там, где под ногами не плодородная почва, взлелеянная самой природой, а месиво из конского навоза, сточных вод, мелкого сора и протухших объедков, которыми брезговали даже голодные дети.

И тут горящий взгляд Генри будто обжег меня первобытным огнем: ведь это я была той силой, что поставила его на колени прямо в грязь.

Страх прошел, но я не сразу придумала, как бы получше распорядиться своей властью, и, подавшись к нему, возвестила: