Вечером во ржи: 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Пройдя квартал-другой, ощущаю полный упадок сил и хватаю такси; Чарли устраивается на заднем сиденье, позади меня. Доезжаем до «Рузвельта», она идет за мной по пятам через вестибюль, заходит в лифт, провожает меня по коридору до дверей моего номера. Мы почти не разговариваем, просто шагаем вперед. Я настолько устал, что мне ни до чего. Поворачиваюсь к ней лицом только тогда, когда уже распахнул дверь, но еще держусь за дверную ручку.

Спасибо тебе, Чарли, говорю я ей, спасибо за все.

Как ни странно, она уходит без единого слова, а я смотрю ей в спину, пока она не завернула за угол, и вижу, как палец ее левой руки скользит по стене, следуя за рисунком обоев.

Кто же она такая – не иначе как его близкая знакомая? Откуда взялась? Я понимаю, нельзя потакать собственному любопытству, но мне надо знать. Мне надо знать, на что похож тот мир. И я понимаю, как нужно поступить. Необходимо сконцентрироваться, чтобы соразмерно нажимать на каждую из клавиш, и крошечный рычажок будет бить, бить, бить, пока не выдаст мне вольную. Но до поры до времени я за ними послежу. Таково непременное условие для познания очередного фрагмента того мира. В конце-то концов, я – кот, а он – мышонок: что такого, если немного поиграть в кошки-мышки? Он меня терзал много лет. Решение принято. Буду настороже: выдерну штепсель, как только почувствую такую необходимость. И ни секундой позже.

Мне, конечно, не по себе оттого, что я не знаю, сколько ему известно. Какие его частицы остались прежними? Способны ли они сами по себе творить жизнь? Состоят ли они, как мы с вами, из плоти и крови? Могут ли умереть? Надо это выяснить, и она, полагаю, мне поможет. Но в любом случае отпустить его просто так не могу. Проторенной дороги к нему пока нет. Я могу рушить здания, но не в моих силах заставить их падать в нужную сторону. Выходит, у него есть щит, которым он от меня прикрывается. Эту партию надо разыграть, как на шахматной доске. Одна фигура – на пять клеток вперед. До завершения любого моего плана остается пять клеток.

Подозреваю, что она может оказаться его фантазией – творением творения, так сказать, – или же некой версией реальности. Но тут, конечно, возникает коронный вопрос: может ли она в принципе быть настоящей, если он – вымышлен? Любое общение исключено; более того – невозможно. Все они вышли вот отсюда, из кончиков этих пальцев. Кончики пальцев нынче меня не беспокоят, они загрубели, потеряли чувствительность, зато спина, что ни день, к вечеру ноет. Работа, мягко говоря, нудная, меня с нею примиряет только воображение. Когда я даю волю воображению, оно превращает меня в рыцаря; как ни смешно, это правда. Я – рыцарь в сверкающих доспехах, стою на темном мосту и прицельно бросаю массивные буквы размером с кулак, зазубренные и острые, как лезвия. Бросаю их одну за другой, целясь в силы зла, и до рассвета не знаю отдыха.

Борюсь, борюсь, и подталкиваю локтем, и направляю ее через порог.

Поворачиваюсь к ней лицом только тогда, когда уже распахнул дверь, но еще держусь за дверную ручку.

Спасибо тебе, Чарли, говорю я ей, спасибо за все.

Чарли поворачивается, смотрит мне в глаза, и мы оба замираем, но я сдаюсь первым и слегка склоняю голову.

В гостиничном номере сразу падаю на кровать, а Чарли устраивается в кресле у окна. Просыпаюсь я уже за полдень, а она сидит на том же месте и читает. Понятия не имею, откуда взялся этот томик, у меня его не было, а вот поди ж ты – сидит и читает. Шлепаю в ванную, чтобы ополоснуть лицо, и мало-помалу начинаю приходить в себя. Меня больше не знобит; смотрю в зеркало и вижу, что цвет лица стал вполне сносным. По контрасту с белой рубашкой физиономия кажется чуть ли не загорелой. Старушка неплохо потрудилась – на пользу нам обоим.

В ресторане, что на первом этаже, заказываю себе большой клубный сэндвич, а Чарли предпочитает креветки с соусом.

Здесь шикарно, мистер К., вся обслуга в форму одета.

Ждем, когда нам принесут напитки, а она тем временем крутит головой, чтобы ничего не упустить.

У них, я подумала, и шеф-повар в крахмальном колпаке.

Волосы у нее черные как смоль и совершенно прямые, подстрижены ровно, челка до бровей, как у слуги-китайчонка. Сейчас она стала более раскованной по сравнению с тем, какой мне запомнилась.

Посетители ресторана, вероятно, считают, что у нас семейная встреча.

Заговаривая, она щурится:

Дедушка с приемной внучкой, – и посмеивается.

Оглядываюсь по сторонам – и не припоминаю, чтобы я здесь бывал. В такое время дня в ресторане немноголюдно: у входа расположились старичок со старушкой, прильнувшие друг к другу, как сиамские близнецы; за другим столиком спиной к нам сидит одинокий мужчина – лица его не вижу. Он нависает над тарелкой и энергично расправляется с заказанным блюдом. Я и раньше знал (разумеется, знал, просто сейчас это высветилось ярче, нежели в прошлом), что каждый из окружающих – это целая жизнь. Родные, близкие, работа, поездки, вспоминания, старые хижины, рыболовные снасти, натертый палец, мозоли, надежды и сожаления. Хочу с ней поделиться своими мыслями, но не знаю, с чего начать. Даже объяснять, почему я оказался в воде, откуда она меня вытащила, не имеет смысла. Тут нам приносят закуски, и необходимость что-то говорить отпадает сама собой.

Чарли сидит напротив и смотрит на меня. Я беру сэндвич обеими руками, откусываю. Она совсем не такая, как в школьные годы, даже не такая, как сегодня утром. Захватывает креветку двумя пальчиками, обмакивает в соус и, запрокинув голову, отправляет в рот.

А вам известно, говорит она, с аппетитом уплетая креветки, что это заведение принадлежит Пакистану?

Пытаюсь вспомнить, в каком ряду она сидела и какую оценку получила по моему предмету, но безуспешно. А она как заведенная набивает рот креветками, снимая их с кромки бокала.

«Рузвельт», стопроцентно американский отель, вместе с гриль-баром «Рузвельт», говорит она, описывая в воздухе полукруг очередной креветкой, этот отель, где Гай Ломбардо впервые исполнил «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней». Известно ли вам, что хозяева здесь – «Пакистанские международные авиалинии»?

Набираю в рот воды, но, похоже, воды мне уже хватило, более чем, и я выпускаю ее обратно в стакан.

Это неприлично, мистер К. Вы, конечно, извините, но это неприлично, говорит Чарли, отправляя в рот креветку.

Учеников у меня было много сотен. И все же хочу вспомнить, на какую тему она писала экзаменационное сочинение. Как-то раз, перед летними каникулами, она исчезла недели на три, а когда вернулась, семестр подходил к концу. Помню, я дал ей список дополнительных заданий на лето. Мог бы ее провалить, но решил этого не делать. Уж не помню, что именно я включил в тот список, помню только, что пошел ей навстречу, потому что она сильно похудела и осунулась.

То есть я что хочу сказать: если так и дальше будет продолжаться, до чего мы дойдем? Статую Свободы Аргентине продадим? – спрашивает она.

Я улыбаюсь, но не потому, что она задается такими вопросами или бросает в рот креветки, а потому, что заставляет меня кое-что вспомнить.

После еды предлагаю пройтись. Не знаю, есть ли у Чарли определенные планы на вечер, но в любом случае хорошо бы сейчас от нее отделаться. Идем с ней в западном направлении, бок о бок, но не разговариваем. Получается, что у нас обоих пропала охота беседовать, как только мы вышли на воздух. По сравнению со мной Чарли, естественно, коротышка; вероятно, из-за малого росточка у нее такой упрямый вид. Прежде не замечал у нее такого выражения. Идем куда глаза глядят, а я жду удобного момента, чтобы свернуть за угол и смыться. Подобно тому, как человек пускается во все тяжкие, чтобы избавиться от нелюбимой собаки, – завести подальше и бросить. На самом деле я против Чарли ничего не имею, просто у меня есть другие дела. А времени, как я понимаю, в обрез, так что надо спешить, а не то поздно будет.

Миновав пару кварталов, переходим через Пятую авеню и сворачиваем в южном направлении. По-прежнему не разговариваем, и где-то на углу Тридцать третьей улицы я останавливаюсь и задираю голову, чтобы рассмотреть мою старую настольную лампу. По прошествии такого долгого срока она все еще на прежнем месте. Остальные кабинеты теперь выглядят иначе – аккуратные, что ли, не захламленные. Воображаю, будто это я сверху разглядываю самого себя, стоящего на тротуаре, – ведь сколько раз я подходил к этому окну и смотрел вниз. Даже слышу потрескивание допотопного обогревателя, который включался зимой. Было время – я знал каждое пятнышко, где отслоилась краска, и каждый шуруп на фасаде напротив, знал наперечет все рубашки в гардеробе жильца с четвертого этажа и узор перьев каждого голубя из тех, что облюбовали конек крыши.

Тебе домой пора, обращаюсь я к Чарли, не отрывая взгляда от старой лампы.

Она отвечает мгновенно, как будто только и ждала, чтобы я заговорил первым.