Коновод с баржи «Провидение» - Жорж Сименон

— Осужден? — спросил Мегрэ.

— Пятнадцать лет каторжных работ. Постойте! В нашем досье ничего больше нет. Но я послал велосипедиста в Министерство внутренних дел, он только что вернулся…

Было слышно, как Бенуа говорит с кем-то, как перебирают бумаги.

— Ну, вот… Это мало что даст. Директор Сен-Лоран-дю-Марони[4] хотел, чтобы Даршамбо работал в одной из больниц исправительной колонии. Тот отказался. Поведение у него хорошее. Послушный каторжник. Только одна попытка к бегству — вместе с пятнадцатью дружками, которые потащили его за собой.

Пять лет спустя новый директор пробует, что называется, перевоспитать Даршамбо, но тут же отмечает на полях отчета, что в каторжнике, которого ему привели, ничто не напоминает о бывшем интеллектуале или даже о человеке с известным образованием. Вот так! Это вас интересует? Когда его назначили санитаром в больницу при Сен-Лоран, он сам просил о том, чтобы его вернули на общие работы. Он кроток, упрям, молчалив. Один из его собратьев врачей, заинтересовавшись этим случаем, наблюдает за ним с точки зрения его умственных способностей, но не может сказать ничего определенного. Он пишет, подчеркивая эти слова красными чернилами: наблюдается постепенное затухание умственной жизни и в то же время что-то вроде гипертрофии физического начала. Два раза Даршамбо уличен в воровстве. Оба раза он ворует съестное. Второй раз — у каторжника, скованного с ним одной цепью; тот ранит его в грудь куском заточенного кремня. Приезжавшие туда журналисты напрасно советуют ему просить о помиловании.

Отбыв свои пятнадцать лет, он остается на месте, нанимается подсобником на лесопилку, где ухаживает за лошадьми. В сорок пять лет он рассчитался с законом. След его теряется.

— Это все?

— Я могу послать вам дело. Я изложил только основное.

— О его жене нет никаких сведений? Вы говорили, что она родилась в Этампе, не так ли?.. Благодарю вас, Бенуа. Бумаги посылать не стоит. Достаточно того, что вы сказали.

Когда Мегрэ в сопровождении Люкаса вышел из кабины, он был весь в поту.

— Вы сейчас позвоните в мэрию Этампа. Если Селина Морне умерла, вам это скажут. Во всяком случае, если она значилась под такой фамилией. Проверьте также в Мулене, есть ли у Мари Дюпен родственники в Этампе.

Комиссар прошел через весь город, ничего не видя, засунув руки в карманы, прождал пять минут на берегу канала, потому что подъемный мост был разведен и тяжело нагруженная баржа с трудом тащила свое плоское брюхо по дну, с которого, булькая, поднимался на поверхность ил.

Поравнявшись с «Провидением», Мегрэ подошел к агенту, которого поставил на бечевнике.

— Вы свободны.

Он увидел полковника, расхаживавшего по палубе своей яхты.

К Мегрэ подбежала хозяйка баржи, еще более взволнованная, чем утром. Она плакала.

— Это ужасно, комиссар!

Мегрэ побледнел, лицо его помрачнело, он спросил:

— Умер?

— Нет… Вот послушайте! Сейчас я была возле него. Он, надо вам сказать, любил моего мужа, но всегда предпочитал мое общество. Я гораздо моложе его, и все-таки он относился ко мне почтительно, как к матери. Мы целыми неделями могли не разговаривать, но вот пример: мой муж всегда забывает дату моих именин — день святой Гортензии. А Жан за восемь лет ни разу не забыл преподнести мне в этот день цветы, даже если мы бывали далеко от города. И еще он непременно привязывал помпоны на шоры лошадям.

Так вот сейчас я села рядом с ним, понимая, что это его последние часы. Я взяла его огромную руку в свои. Я говорила ему, что все обойдется, что он поправится, что мы постараемся взять груз до Эльзаса, где летом так красиво. Я чувствовала, что его пальцы все сильнее сжимают мои. Я не могла сказать ему, что он делает мне больно. И тут он захотел говорить. Понимаете? Человек, который еще вчера был сильнее своих лошадей… Он открывал рот… Он так напрягался, что вены у него на висках лиловели. И я услышала какой-то хриплый звук, словно крик зверя. Я умоляла Жана лежать спокойно, но он упрямился. Он сел на солому, уж не знаю, как у него хватило сил. И все открывал рот. По подбородку текла кровь.

Я хотела позвать мужа, но Жан не отпускал мою руку. Мне стало страшно. Вы не можете себе представить. Я старалась понять. Спрашивала его:

— Дать попить? Нет? Кого-нибудь позвать?

Он был в таком отчаянии оттого, что не может говорить. Мне бы догадаться, чего он хочет, но как я ни старалась…

Скажите, чего он от меня хотел? А потом у него в горле словно что-то разорвалось, полилась кровь. Наконец он снова лег, сжав зубы, на сломанную руку. Ему, конечно, не могло не быть больно, и тем не менее, казалось, он ничего не чувствует. Лежит и смотрит в пространство. Я дорого дала бы, чтобы облегчить его муки, но боюсь, скоро все кончится.

Мегрэ бесшумно прошел к конюшне и заглянул в нее через откинутый щит.

Зрелище было ужасное и напоминало агонию животного, которому нельзя помочь из-за невозможности общения с ним.

Коновод весь скрючился. Он сорвал с себя повязку, которую врач ночью наложил вокруг торса. Через определенные промежутки времени слышался свист: Жан задыхался.

Нога лошади запуталась в поводе, но лошадь стояла неподвижно, словно понимала, что происходит.

Мегрэ тоже колебался. Он представлял себе убитую женщину, зарытую в соломе на конюшне в Дизи, потом холодное утро и тело Вилли, плавающее в канале, холодное утро и людей, пытающихся зацепить труп багром.

Он нащупал в кармане значок Яхт-клуба Франции и запонку. Вспомнил, как полковник, раскланявшись со следователем, попросил у него разрешения продолжать свое путешествие на яхте.

В Эперне, в холодильнике морга, заполненном, как подвал банка, пронумерованными металлическими ящиками, ждали своей очереди два трупа.

А в Париже две молодые женщины с грубо размалеванными лицами в глухой тоске таскались из бара в бар.

Пришел Люкас.

— Ну, что? — издали крикнул ему Мегрэ.

— Селина Морне не подавала признаков жизни в Этампе с того дня, как она затребовала бумаги, необходимые для ее брака с Даршамбо.

Инспектор с любопытством смотрел на комиссара.

— Что с вами, комиссар?

— Тс-с!

Но Люкас напрасно оглядывался вокруг: он не увидел ничего, что могло бы дать повод к малейшему волнению.

Тогда Мегрэ подвел его к открытому щиту над конюшней и указал на вытянувшееся на соломе тело.

Хозяйка баржи недоумевала, что они собираются делать. С проходящей мимо моторной баржи донесся чей-то веселый голос:

— Ну, что там у вас? Авария?

Бельгийка заплакала. Муж ее, шедший с берега с ведром смолы в одной руке и кистью в другой, крикнул:

— Там что-то на плите горит!

Она машинально пошла в кухню.

Мегрэ словно нехотя бросил Люкасу:

— Пошли вниз.

Лошадь тихонько заржала. Коновод не пошевелился.

Комиссар вынул из бумажника фотографию убитой женщины, но Жан не посмотрел на нее.

Глава 10

Два мужа

— Слушай, Даршамбо…

Мегрэ сказал это, пытливо глядя в лицо коновода. Машинально он вытащил из кармана трубку, но не стал ее набивать.

Удалось ли ему вызвать реакцию, на которую он рассчитывал? Комиссар тяжело опустился на скамью, нагнулся вперед, подперев подбородок руками, и продолжал, но уже другим тоном:

— Слушайте и не волнуйтесь. Я знаю, что вы не можете говорить.

Промелькнувшая на соломе тень заставила его поднять голову, и он увидел полковника у края открытого щита конюшни.

Англичанин не сдвинулся с места и продолжал следить за тем, что происходило у него под ногами.

Люкас держался в стороне, насколько это позволяли размеры конюшни. Мегрэ продолжал разговор, но уже не так спокойно:

— Вас не станут увозить отсюда. Вы понимаете меня, Даршамбо? Через две-три минуты я уйду. Вместо меня придет ваша хозяйка.

Сцена — неизвестно почему — была волнующая, поэтому Мегрэ невольно говорил почти так же ласково, как женщина из Брюсселя.

— Мне нужно получить от вас ответы на некоторые вопросы. Вы не можете говорить, поэтому отвечайте движением век — да или нет. С минуты на минуту против многих людей может быть выдвинуто обвинение, их могут арестовать. Вы ведь этого не хотите? Тогда подтвердите мне правду.

Слышал ли умирающий его слова? Он лежал так, что должен был видеть полковника над своей головой. Но взгляд его ничего не выражал. Во всяком случае ничего такого, что можно было бы понять.

Произнося эти слова, комиссар внимательно следил за умирающим, стараясь разгадать, кто лежит сейчас перед ним — врач, каковым он был когда-то, упрямый каторжник, огрубевший конюх или жестокосердный убийца Мэри Лэмпсон.

Черты коновода оставались по-прежнему грубы. Но не появилось ли в его глазах новое выражение, уже без всякой иронии?