Первый рассказ - Иван Сергеевич Уханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давай сюда, — услышал я хрипловатый голос Михея.
Он стоял у кустов, высокий, плечистый, в брезентовом дождевике. Рядом лежала лосиха. Увидев нас, она приподняла бугристую голову, попыталась подняться и не смогла. Повела помутневшими глазами в нашу сторону, на губах кровавая пена повисла. Мокрый бок судорожно заподрагивал.
— И надо же так случиться. Что делать-то будем, а?
Михей ласково провел ладонью по загривку, протянул мне фонарь.
— Держи!
— Нет, дай лучше я…
Обратно шли молча. Я освещал фонарем дорогу, а Михей тяжело ступал сзади. На плечах он нес лосенка. Метров через сто останавливались, менялись. А лес шумел. Ветер гнал стужу, выжимал из нас остатки тепла. Не согревала и ноша…
Дома, закутав лосенка в старую шубу, Михей положил его у печки.
— А ловко же ты его. Где наловчился-то?
— После армии приходилось.
— Ну и ну.
В глазах у него то гаснут, то вспыхивают озорные отсветы. Недавняя забота исчезла. Густые, в два пальца брови сбежались к переносью. Скуластое, широкое лицо при смехе становилось еще шире. Я тоже через силу улыбался, клонило ко сну.
— Давай спать, ноги не держат.
— Не-е. Сейчас долбанем с тобой по стакашку, а уж потом и ноги в потолок.
И, не глядя на мои протестующие жесты, он достал из-под лавки распочатую бутылку, разлил по стаканам.
— Ради такого случая, а? Ведь жизнь спасли. Давай, давай. За новорожденного…
Утром я проснулся с ощущением, что меня ожидает какое-то дело, и сразу же вспомнил:
— Лосенок! Как он?
В кухне его не было. Я оделся и вышел на крыльцо. Тысячами росных брызг ударило в глаза солнце, ослепило.
— Чего щуришься, иди крестника кормить.
Под тесовым навесом, расставив неокрепшие ноги, стоял лосенок. Он был с засохшими зализами на впалых боках. Рядом на коленках примостился Михей. В руках у него бутылка с соской, наполненная молоком.
— Где молока-то взял?
— В деревню сгонял. Боялся, не сгинул бы. Привез, а он, чертяка, никак приноровиться не может… Ну ты… лешак.
Михей зажал ему голову под мышку.
— Давай лей, а я держать буду…
Через полчаса, изрядно повозившись и вылив половину молока на землю, мы присели на крыльце. Закурили.
— Что делать с ним будешь?
— Мать навещу. Вот тебя провожу и наведаюсь. Может, и оклемалась.
— А если нет?
— Догляжу. Не впервой. Раз самца выходил. Совсем при смерти был. У реки, на перекате нашел, где рысь с тобой подстрелили. Лежит, обессилел. Рога в воде, песок кровью пропитался, на правой лопатке ранища в ладонь. Браконьеры жаканом звезданули.
Недели три траву носил. Йоду бутылку вымазал. Думал, окочурится, а нет, отлегчало. Выжил… Сейчас иногда встрену на просеке, узнает. Не боится.
— А кто ранил, не дознал?
— Не привелось, а то несдобровать бы. Столько злости в такой момент. Брата родного не пожалеешь.
Он зашел в сенки. Протянул мне ружье, патронташ. Свою двустволку закинул за плечо. Вынул из кармана кисет.
— Свернем на дорожку. Все веселей шагать будет.
В это время у леса хрипло с надрывом залаяли собаки.
— Опять поди зайчишку гоняют.
Лай приблизился. Я пошел к калитке, выглянул. У колодезного сруба стояла лосиха. Отбиваясь головой от собак, она жалобно мычала.
— А ну, вон! — закричал выбежавший следом Михей, отогнав скуливших собак, остановился рядом с лосихой.
— Сама пришла, голуба, ишь ты, история какая. Это же надо, а? Веди-ка его, пострела, сюда: мать свидание просит.
Лицо Михея стало по-детски радостным, из бороды синевой блеснули зубы. Я с трудом вытолкал за ограду лосенка. Увидев мать, он неуверенно засеменил к ней навстречу. Она опять призывно простонала.
— Вот она, жизнь-то, какая. За дите — на все готова. И людей не боится. Или сердцем чует: не тронут ее, не забидят.
Старик отвернулся, может, слезы скрывал. Лосенок тем временем под бок к лосихе толкнулся, поймал губами набухший сосок.
— Пойду я, дядя Михей.
— Ну ты заходи, заходи. Место я тут приметил. Глухариное. Позорюем. — Он, не глядя, сунул мне квадратную ладонь. — Так заходи.
— Ладно. На той неделе…
Я торопливо зашагал по колеистой дороге, солнце в спину уставилось, лес по сторонам притих, чистый, промытый дождем, весь в переливах света. Было немного грустно, почему и сам не знал. Около поворота я оглянулся, не стерпел. Лосиха уводила лосенка в лес. Она оборачивалась, ожидала, а когда он забегал сбоку и тянулся к соску, снова отходила на несколько метров. И так все ближе и ближе к опушке. Лесник стоял у колодца с непокрытой головой, вслед им смотрел. У ног вертелись две собачонки, окрика боялись. Лес тихо шумел, по-утреннему полный света и теней, где-то робко ударил дятел. Ему ответил второй, и пошла гулять вдоль дороги лесная морзянка.
НИКОЛАЙ ПЕРЕЖОГИН
Пережогин Николай Павлович. 1936 года рождения. Машинист локомотивного депо станции Челябинск. В 1968 году окончил Челябинский железнодорожный техникум.
ЧЕРНОТАЛОВСКИЙ СЛЕД
1
По гулкой осенней дороге примчался в деревню районный посланец с повестками райвоенкомата.
Одну из них получил колхозный председатель Иван Евдокимов. Взял бумажку, чуть жмуря глаза, прочитал: «Евдокимову Ивану Захаровичу… 12 ноября с. г. предлагаю Вам явиться… иметь при себе…» Помолчал. Потом проговорил:
— Ну что же, значит, на фронт… — Подумал: «А кого же вместо себя оставить? — потом нашелся: — Черноталова. Ну конечно же. Старик он толковый…»
Идя домой, Евдокимов остановил девчушку, лет шестнадцати, Феню Тряпицыну:
— Ты, Фенюшка, сбегай-ка за Егором Ивановичем. Пусть зайдет к нам.
— Черноталовым?
— За ним.
Евдокимов, невысокий, плотный, сидел дома, на своем обычном месте, за столом, в углу. Наливал в стаканы, говорил:
— Выпьем, женушка моя дорогая, и вы, сыновья разлюбезные, за то, чтобы все ладно вышло… Чтоб поставили мы фашизму этому огромный крест повсеместно… Чтоб было все, как у нас, русских, говорится, честь по чести!.. А вы
