Поколение влюбленных (СИ) - Шехова Анна Александровна

Иван понес к столу котлеты и картофель, а мне осталось блюдо с рыбой и металлические лопатки для раздачи. Я положила лопатки рядом с золотистыми пластиками филе, взяла блюдо в руки и сделала шаг в сторону столовой. И встала.

— Саша, давай его сюда! — позвал Иван из-за другого края стола.

— Саша, ты что, уснула на ходу?! — Кажется, это был голос Лариски.

— Са-ша!

Мои руки опустились, и блюдо вместе с рыбой и лопатками полетело на пол. Мариша, сидящая рядом, громко ахнула.

Случалось ли вам когда-нибудь видеть смерть человека? Разумеется, исключая кино, где предсмертная агония сопровождается не хрипами и свистом в груди, а проникновенной, слезоточивой речью, обращенной к друзьям и близким. Умирал ли живой человек на ваших руках? Становились ли вы свидетелями случайной смерти?

Если вы это пережили, то знаете, что смерть всегда в первый момент ошеломляет. Даже когда умирает очень близкий человек, то первое, что вы чувствуете, — удивление. Боль придет чуть позже, когда вы уже осознаете этот факт и смиритесь с ним. А сначала ваш разум будет бороться. С маниакальным упорством он будет искать выходы и варианты, подчиняя себе тело, которое беспокойно замечется в поисках кислородной подушки, шприца с оживляющим уколом, нашатырного спирта, живой воды…

Мне пора бы уже привыкнуть к смерти. От того, что я видела, мой разум должен был затупиться, как затупляется восприимчивость медиков, завтракающих в морге рядом с трупами. Хотя, возможно, я просто чересчур расслабилась на этой злополучной вечеринке, погрузилась в атмосферу дружеского трепа и такой простой человеческой радости — радости встречи с добрым прошлым.

Блюдо с рыбой выпало у меня из рук, а вслед за ним на ковре оказалось и мое тело. Сознание осталось при мне: просто внезапно я перестала ощущать ноги, а потом рядом с моим лицом оказался ковер и ножка стула, на котором сидела Мариша.

Меня тут же подняли, заботливо усадили в кресло. Две руки одновременно предложили мне выпить: в одной был бокал с шампанским, в другой — стакан минералки. А мне казалось, что я проваливаюсь в глубь своего собственного тела. Милые озабоченные лица моих одноклассников внезапно стали маленькими, как на коллективной фотографии, а их голоса доносились издалека, и смысл слов доходил до меня медленно.

— Саша, Сашенька, тебе лучше?

— Не суйте ей эту чертову минералку! Дайте лучше вина!

— Отстань ты со своим вином! Может, она беременная?

— Сашенька, если не можешь говорить, хотя бы кивни!

— Хорошее красное вино еще никому не повредило!

— Саша, ты беременна?

— Как ты?

Последняя реплика принадлежала Матвею. Он склонился к моему лицу, ожидая ответа на другой вопрос. Я кивнула. Затем сказала громко, обращаясь ко всем:

— Со мной все в порядке. Просто следствие легкого переутомления…

— Ничего себе «легкого»! — возмутился Иван. — А этот нехороший человек тебя еще на своей кухне припахал!

— Да ты что? Саша, это правда?! — с искренним возмущением спросила эмансипированная Вероня.

— Я сама вызвалась, — мне удалось изобразить улыбку, — да и бутерброды не великая работа.

Через несколько минут спокойствие восстановилось. Меня усадили за стол, рыбу собрали и после небольшого шумного совещания решили употребить. Под горячее откупорили красное вино и апельсиновый сок. Вечеринка продолжилась.

Но не для меня.

Потому что как раз напротив моего места за столом, между Иваном Мухиным и широколицей, густо напудренной Наташей Коваленко сидела наша радиодива Анечка Суровцева. Миниатюрная, с задорным блеском в глазах и широкой детской улыбкой, в нашей компании она выглядела как чья-то младшая сестренка, случайно затесавшаяся на застолье. А над ее головой, словно густой сигаретный дым, клубилось серое облако.

Не знаю, как оно не бросилось мне в глаза раньше. Может, из-за того, что Анечка маленького роста, и я просто не разглядела ее среди рослых одноклассников.

По поведению Анечки трудно было сказать, что ее точит какое-то горе или болезнь. Проучившись несколько лет вместе, уже знаешь характерные приметы неискренности. Анечка в этот вечер радовалась абсолютно искренне. Ее миндалевидные глаза сияли, и она никак не могла усидеть на месте: постоянно вскакивала со своего места и с бокалом в руке неслась на другой край стола, затем возвращалась, наполняла бокал и снова меняла дислокацию. Ей хотелось говорить разом со всеми. Выглядела она превосходно: ни капли не поправилась, и энергия по-прежнему била из нее ключом. На ней были черные брючки клеш и лиловый топ на узких бретелях.

— А груди у нее так и не появилось, — пьяно хихикнула мне на ухо Мариша.

— Ее это не портит, — отозвалась я.

Меня поражала выдержка Матвея. Зная то, что знаю я, ему все-таки хватило сил до конца играть роль радушного хозяина. И, наблюдая за ним в течение вечера, я могла поспорить, что он получает от этого удовольствие.

Когда тарелки почти опустели, Матвей поставил диск с коллекцией старых рок-н-роллов, схватил в охапку Анечку и потащил танцевать. Часть народа присоединилась к ним. Некоторые остались у стола, где еще стояло недопитое красное и уже початая бутылка «Смирновки».

Мне стало душно и тоскливо, и до слез захотелось исчезнуть. Однако я знала, что Матвей не простит моего исчезновения. Поэтому я ограничилась тем, что выбралась из-за стола, прошла через комнату, уклоняясь от танцующих в полумраке фигур, и выскочила на балкон. Мои надежды на временное одиночество тут же растаяли: маленькую территорию между велосипедом и старым кухонным шкафом уже оккупировал Иван. Он стоял, облокотившись на перила, и курил. Увидев меня, молча протянул пачку. Я покачала головой:

— Спасибо, Вань, но я просто подышать.

— Так я тоже… подышать, в каком-то смысле, — сказал он, засовывая пачку в карман брюк.

— Это некрасиво, — сказала я, подойдя и облокотившись на перила рядом с ним.

— Не понял? — Иван глянул на меня поверх очков. Его глаза были тусклые и какие-то сонные, как и голос.

— Пачка в кармане — это некрасиво, — пояснила я, — выступает слишком сильно.

— A-а, вот ты о чем. — Иван отвернулся и уставился на соседний дом, уже расцвеченный желтыми и оранжевыми огоньками.

— О чем ты думаешь? — спросила я. Просто так спросила. Просто потому, что показался он мне слишком поникшим, даже для пьяного. Какое-то время Иван молчал. А потом выдал:

— Я думаю, что мне в этой жизни уже не светит ничего лучшего, чем есть сейчас.

— А в том, что есть сейчас, больше хорошего или плохого? — спросила я.

— В том, что есть сейчас, всегда больше дерьма, — сказал он, снова повернувшись ко мне, — разве бывает по-другому? Настоящее — это одна большая проблема. Скажи, Саша, что, по-твоему, должен думать про жизнь человек после вечернего выпуска новостей? Ты, журналистка, когда-нибудь размышляла об этом? Нет? Тогда я тебе скажу. Я скажу тебе, о чем думает человек после вечерних новостей. Он размышляет о том, какая смерть придется на его долю и долю его детей. Не правда ли, очень философская тема?

Меня словно парализовало. А Иван вошел в раж:

— Саш, ты только не сердись на меня. Я уже пьян, и ты сама понимаешь, что я не скажу этого тебе завтра, хотя как раз такие вещи надо говорить в трезвом состоянии, с умным взглядом… Я умею делать умный взгляд? Умел когда-то. Просто понимаешь, я никак не могу понять, что нужно сделать для того, чтобы…

Он замолчал и опустил голову. Казалось, что его тошнит. Подождав немного, я не выдержала и спросила:

— Чтобы что? Что ты не можешь понять?

— Когда я был маленький, то очень любил книжки Крапивина, — сказал Иван.

— При чем здесь Крапивин? — озадачилась я. — Кстати, я его тоже любила.

— Правда? — Иван снял очки и сунул руку в карман в поисках платка.

Платка не оказалось, и он принялся протирать очки краем рубахи.

— Наверное, добрая часть наших ровесников любила Крапивина, — я пожала плечами, — разумеется, из тех, кто вообще научился читать.