Забытые по воскресеньям - Валери Перрен

– Спасибо.

С тех пор мы не виделись.

Сегодня во второй половине дня Я-уж-и-не-помню-как звонил мне дважды. В первый раз я не ответила. Во второй тоже. Но следующую ночь провела в его доме.

С ним я все время несу вздор и бросаюсь из одной крайности в другую. Мне то хочется поцеловать его, а три секунды спустя, когда он слишком крепко меня обнимает или надевает водолазку на редкость отвратительного вида, так и подмывает выбросить его в окно.

Я всегда была такой. Мечтаю о любви, а когда мне ее предлагают, дико раздражаюсь. Становлюсь злобной и неприятной. Я-уж-и-не-помню-как очень нежен, и мне – неизвестно почему, может, из-за того, что жизнь была сурова? – скорее всего, нужен возлюбленный, колючий, как наждак.

Сегодня вечером я дежурю.

Меня мучает ностальгия – по непережитому.

Глава 28

Иногда Люсьен спрашивает у Элен, не хочется ли ей изменить жизнь, уехать, закрыть бистро, перестать дни напролет дышать табачным дымом и слушать, как люди несут вздор. Иногда Люсьен спрашивает, не хочет ли она встретить другого мужчину. Такого, который женится на ней «по правде» и она будет любить его по-настоящему. На последний вопрос она отвечает: «Конечно нет, ты приносишь мне удачу!»

В 1941 году в кафе папаши Луи по-прежнему приходят завсегдатаи. Большинство мужчин слишком стары для принудительных работ. О траншеях Первой мировой напоминают их шрамы, тремор рук, деревянные ноги и памятник павшим на Церковной площади.

Когда в деревне появляются немцы, они реквизируют продовольствие и двигаются дальше. Распахиваются закрытые двери и ставни, мужчины возвращаются к работе на земле. Ветераны топят печаль и тоску в спиртном под светлым взглядом Элен, которая все так же латает дыры на их брюках.

После трех или пяти стаканчиков – в зависимости от телосложения клиента – она начинает наливать лимонад вместо алкоголя, а те, решив, что хозяйка путает бутылки, потому что не умеет читать, не решаются протестовать и тихонечко просят Люсьена обслужить их «по-серьезному».

* * *

В 1939-м Люсьена призывают на «странную войну». В июне 1940-го он возвращается в Милли.

После уничтожения линии Мажино большинство мужчин отправляют по домам.

Прямо перед его уходом Элен узнала, что Люсьен некрещеный, и захотела стать его крестной матерью, но он не верил в Бога и смеялся над святошами, что ужасно ее злило. Она просила: «Не богохульствуй!» – а он отвечал: «Ты мое богохульство». Элен умоляла, и Люсьен согласился. Оставалось найти крестного. Было решено тянуть жребий среди посетителей кафе.

Люсьен написал имена на бумажках. В тот день присутствовали все мужчины деревни. Даже те, кто обычно пил только и исключительно колодезную воду. Жюль, Валентин, Огюст, Адриен, Эмильен, Луи, Альфонс, Жозеф, Леон, Альфред, еще один Огюст, Фердинан, Эдгар, Этьен, Симон. Называя имена, они чувствовали себя так, словно вдруг прилюдно разделись догола. Обычно все эти люди откликались на прозвища – Тити, Люлю, Великан, Кенкен, Фефе, Каба, Мимиль, Деде, Нано – или реагировали на оклик «Эй, ты!». Исключение сделали только для Бодлера. Люсьен так и написал на бумажке: Шарль Бодлер.

Титул крестного выиграл Симон, разочаровав остальных, которым не повезло в лотерее доброго Бога. Они отправились в церковь – все, без исключения, – чтобы впервые присутствовать на крестинах взрослого.

Кюре закрыл глаза на иудейское вероисповедание Симона. В военную пору глаза закрывали все – даже Святой Дух. Священник окропил голову Люсьена святой водой и произнес:

– Дитя Люсьен, которого представляете вы, крестный отец и крестная мать, обретет таинство Крещения: всемилостивый Господь, любящий своих чад, даст ему новую жизнь. Он возродится от святой воды и Святого Духа. Помогите ему расти с верой. Чтобы эта дарованная свыше жизнь не была ослаблена равнодушием и грехом, но развивалась и крепла в нем день ото дня.

7 мая 1939 года кюре вручил крестильную книжку Люсьена Элен.

Три дня спустя, утром, перед отправлением, Люсьен проснулся, а Элен рядом не увидел. Такое случилось впервые. Он спросил себя: «Что, если это один из предвестников отцовской болезни?» – и долго тер глаза кулаками. Он искал ее, звал – она не откликалась.

В конце концов он нашел записку на кухонном столе, истыканном иголкой Элен. «Возвращайся, дорогой мой крестник, мой нежный брат, мой милый друг, возвращайся…»

* * *

В тот день, когда тянули жребий, Люсьен сплутовал. Элен видела два берета: один – для бумажек с именами всех мужчин и второй, куда он заранее положил клочок с именем «Симон».

Люсьен проставился и во всеобщей суете совершил подмену под стойкой бара.

Элен опустила руку внутрь второго берета, а Люсьен сделал вид, что читает выпавшее имя.

В тот вечер, выметая опилки, Элен нашла 29 клочков бумаги с именем «Симон» за пустыми бутылками. Прочесть их она не сумела, но замела вместе с мусором и заставила исчезнуть в водосточной канаве, чтобы никто их не нашел. Элен не знала, что нацисты делали то же самое.

* * *

Симон появился снежным днем 1938-го. Вошел через заднюю дверь со стороны чулана, как делают те, кто вечно за все извиняется, выпил кофе и объяснил Люсьену – по-французски он говорил с сильным акцентом, – что бежал из Польши, чтобы укрыться на родине прав человека, и что с тех пор у него вошло в привычку никогда не входить через главные двери. Из вещей у него были только скрипка и куртка.

Пятидесятилетний Симон на родине делал скрипки, его мастерскую разграбили и сожгли, но самого не добили – случайно, зато вырезали ножом на лбу слово zydowski – «еврей».

Шрам зажил, но все еще был заметен, особенно когда лицо Симона загорало, поэтому он всегда ходил в маленькой, надвинутой на лоб шляпе. Симон был высокий и худой, с большими сильными руками, совершенно не подходившими к его хрупкому телу. Седоватые волосы росли так густо, что не оставляли ни малейших шансов дождю добраться до макушки.

Перед тем как заговорить, Симон всегда улыбался. Словно ни одно слово не могло сорваться с языка не «сдобренным».

Люсьен и Элен предложили ему пожить у них несколько дней, заняв пустующую до поры до времени детскую.

За стол и кров он должен был играть на скрипке, развлекая посетителей, «заскучавших» в ожидании неминуемой войны, но Симон испугался, что голос волшебного инструмента привлечет «злых волков».

Он впервые снял свою несуразную шляпенку, потер ладонью голову и предложил альтернативу – согласился играть для них двоих. За несколько