Бумага. О самом хрупком и вечном материале - Иэн Сэнсом

Бумажные деньги, как подлинные, так и фальшивые — лишь одна из граней сложных взаимоотношений между бумагой и деньгами. Не менее интересная их грань — целый мир бухгалтерских книг, гроссбухов и прочих бумажных носителей, с помощью которых банки, строительные и страховые компании, крупные и малые предприятия, государства и отдельные люди ведут учет прихода-расхода денег. Одним из первых со всей серьезностью отнесся к бухгалтерским книгам одноногий изобретатель, фабрикант — и дед Чарльза Диккенса — Джосайя Веджвуд. В 1759 году он основал собственную фабрику фарфора, которая процветала и приносила все больше дохода, пока в начале 1770-х одновременно с ростом издержек не стал сокращаться спрос. Тогда Веджвуд засел за свои гроссбухи и произвел что-то вроде анализа производственной бухгалтерии, обнаружив в результате не только примеры неэффективного расходования средств, но и признаки их хищения.

Приняв срочные меры, он сохранил производство для потомков. При помощи бумаги спас положение. В ежеквартальном журнале Британской ассоциации историков бумаги The Quarterly (номер 61 за январь 2007 года) Эндрю Голд публиковал неожиданно увлекательную статью о бумажной бухгалтерии и деловом документообороте, в которой на основе множества научных трудов, посвященных бумажной бухгалтерии, архивам компаний и каталогам канцелярских товаров, убедительно показывает, “какой хороший пример многоликости бумаги дают бухгалтерские книги”. Пример-то они дают, но при этом постепенно вымирают. Сокрушаясь об исчезновении выдающихся бумажных бухгалтерских систем, в том числе продукции компании “Твинлок”, одного из крупнейших производителей канцелярских и офисных принадлежностей, Голд упоминает о том, что “место головного офиса и фабрики «Твинлок» теперь занимает парковка супермаркета «Теско»”.

Пусть старые добрые толстенные гроссбухи и бухгалтерские книги для двойной записи уже вытеснены компьютерными программами, а в том же “Теско” мы больше не расплачиваемся банкнотами, а совершаем электронные транзакции, нас, тем не менее — проистекая из недавних воспоминаний о подстегнутом дешевыми кредитами ирландском строительном буме, о громадном греческом внешнеторговом дефиците, чуть было не положившем конец существованию зоны евро, об испанском и португальском долговых кризисах — со всех сторон окружают потоки бумажной наличности, без которой многим трудновато было бы давать кому следует на лапу, набивать себе карманы или же из последних сил сводить концы с концами.

В романе Диккенса “Домби и сын” (Dombey and Son, 1848) отец открывает бедняге Полю горькую правду жизни: при всем своем могуществе спасти нас деньги не могут. “Мистер Домби… подробно разъяснил ему, что деньги — весьма могущественный дух, которым никогда и ни при каких обстоятельствах пренебрегать не следует, однако они не могут сохранить жизнь тем, кому пришло время умереть; и что мы все, даже в Сити, должны, к несчастью, умереть, как бы мы ни были богаты”[30].

Глава 6

Душа рекламы

Обещание, громкое и заманчивое обещание — вот душа рекламы.

В бумагу можно заворачивать, упаковывать, складывать, в ней можно хранить и защищать от внешнего воздействия все что угодно, хоть арахис, хоть ананас, хоть банки с краской, хоть пакетики с булавками. Она помогает перевозить товары, обеспечивать бережное с ними обращение, складировать их и изобретать максимально усложненные схемы их отпуска розничным покупателям. Что касается последней из перечисленных возможностей, то с ней я постоянно имел дело, работая в книжном магазине “Фойлс” на Чаринг-Кросс-роуд в Лондоне, где покупателю надо было сначала у одного прилавка записать название и цену книги, потом пойти оплатить ее в кассу и уже с кассовым чеком возвратиться к первому прилавку и получить покупку; вряд ли на свете есть лучший способ сбить покупателя с толку и довести его до белого каления. Кроме того, при помощи бумаги мы украшаем и рекламируем товары, чтобы они казались красивее и желаннее, чем на самом деле, и поэтому их можно было бы продавать подороже — как видите, и тут мы из бумаги делаем бумагу.

Простейшая разновидность рекламы — это этикетка. Возможно, самая вездесущая из всех форм бытования бумаги и приносящая наибольшую прибыль, она в той или иной мере объединяет функции поручительства, сигнала и обещания. Поэтому к теме взаимоотношения между бумагой и рекламой и было бы разумно подступиться со стороны этикетки.

Вопрос в том, какие именно этикетки рассматривать? От супа “Кэмпбелл”, увековеченные Энди Уорхолом? (Он изобретательно и ловко превратил в произведение высокого искусства непритязательные картинки с магазинной полки, хотя первопроходцем на этом поле правильнее считать Пикассо с его “Пейзажем с этикетками” (1912), на котором изображены коробка бульонных кубиков и этикетки напитков фирмы “Перно” и “В универмаге «Бон марше»” (1913), коллажем из фрагментов рекламных объявлений.) Или багажные бирки (те же этикетки) 1920-х и 1930-х, позволяющие наглядно проследить взлет и закат моды на путешествия по Европе? Или этикетки с сигарных коробок, зовущие к ленивой роскоши? С бутылок пива, бренди и рома? С коробочек “Паркинсоновых подслащенных пилюль для крови и пищеварения”? Крошечные этикетки, которые клеят на фрукты? Богатство выбора ошеломляет. Но с чего-то все-таки надо начать.

Обертка для цитрусовых, папиросная бумага

Лондон, 1824 год. Мальчик лет одиннадцати-двенадцати, чья семья оказалась в тяжелом финансовом положении, вынужден бросить учебу и пойти работать. По знакомству его устраивают на фабрику ваксы Уоррена, что на Хангерфордском спуске, ведущем со Стрэнда к берегу Темзы. Недельного заработка — это шесть или семь шиллингов — ему хватает, чтобы покупать себе вчерашнюю черствую булочку на завтрак, кусок колбасы и ломоть хлеба на обед и время от времени выпуск “Портфолио” или другого какого-нибудь дешевого развлекательного листка. Иногда по пути домой в свое убогое жилище в Кэмден-Тауне он сворачивает на рынок Ковент-Гарден поглазеть на ананасы или подолгу задерживается у фургонов, с которых демонстрируют зевакам всякие диковины вроде Жирной Свиньи, Дикого Индейца и Крошечной Дамы. А что же на фабрике? А там он день за днем клеит этикетки на керамические баночки с ваксой.

Этот наш маленький наклейщик этикеток — не кто иной как Чарльз Диккенс. Много лет спустя он вспоминает, как трудился на фабрике ваксы — “даже теперь, прославившийся, счастливый и обласканный судьбой, я порой забываю во сне о том, что у меня есть любимые жена и дети, и о том даже, что я уже взрослый мужчина, и уношусь в ту беспросветную пору моей жизни” — и подробно описывает, чем ему приходилось на фабрике заниматься.

“Моя работа заключалась в том, что я упаковывал баночки с ваксой: сначала оборачивал их вощеной бумагой, поверх ее — синей оберточной, а затем перевязывал бечевкой; после чего приглаживал и разравнивал обертку, чтобы они выглядели так же аккуратно, как горшочки с притираниями, которыми торгуют аптекари. Доведя до совершенства внешний вид нескольких дюжин сосудов, я наклеивал на каждую из них отпечатанную в типографии этикетку, после чего принимался за новые баночки”.

Трудовая биография Диккенса как начинается с бумаги, так ею и заканчивается. Вечером 8 июня 1870 года, проработав весь день над 23-й главой своего пятнадцатого романа “Тайна Эдвина Друда” в сборном двухэтажном швейцарском домике, который был установлен в саду его имения Гэдсхилл-плейс и служил писателю кабинетом — личной миниатюрной фабрикой? — он падает, сраженный инсультом, и двадцать четыре часа спустя, не приходя в сознание, умирает. “А затем с аппетитом принимается за еду” — таковы написанные им ярко-синими чернилами последние слова 23-й главы романа.

Некоторых литераторов отличал особенный аппетит к бумаге, на которой они писали. Так, Редьярд Киплинг пользовался исключительно блокнотами, изготовленными по его индивидуальному заказу и “сшитыми из привычных больших, не белых, а голубоватых бумажных листов”. Утонченный немецкий литературный критик и теоретик культуры Вальтер Беньямин был буквально помешан на писчих принадлежностях. В 1927 году он в письме восторженно благодарит своего хорошего знакомого Альфреда Кона за подаренный тем блокнот: “Ваш голубой блокнот я повсюду ношу с собой и говорю со всеми только о нем… Я обнаружил, что листы его одного цвета с некоторыми изысканными разновидностями китайского фарфора”. “Избегайте писать не пойми на чем”, — советует Беньямин в своей “Улице с односторонним движением” (1928), но сам собственному предостережению отнюдь не следует и пишет, одновременно и попеременно, в огромном множестве блокнотов и на разнокалиберных каталожных карточках. (Кроме того, Вальтер Беньямин коллекционировал открытки, фотографии, русские детские игрушки, а также цитаты.)