Распутье - Иван Ульянович Басаргин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я предвижу с вашей стороны вопрос: а могут ли быть белые честными? Да, могут. Они были, они есть, те, кому дорога Россия.
События, перевернувшие Россию, заставили меня не раз пересекать страну в разных направлениях. Я многое видел, многое анализировал. Много было жестокости, и много крови лилось всеми сторонами, но я смог осознать, что, несмотря на обещания и призывы сторон, только большевики шли за Россию без голодных и холодных, с мечтой о свободной и просветленной жизни. И народ поверил, что такая жизнь будет.
Я не прошу о помиловании. Нет. Что заслужил, то и получу. Об одном прошу: поверить мне. За тем и шел сюда, чтобы сказать, что тяжко и долго шел к пониманию ошибочности своего пути. Прошу поверить мне, что я ваш, что я до конца буду вашим. Не обещай, если ты не уверен, что исполнишь обещание, долг чести выполнить его. Считаю, что я могу быть полезным России, где могу, и клянусь отдать этому все свои силы. Вот и все, что я хотел сказать, о чем просить суд.
Кто-то кашлянул. Хоть и закрытый был суд, но здесь сидели свидетели: Лапушкин, Шевченок, Лагутин. У кого-то из них запершило в горле.
Сел, опустив голову. В зале шум, покашливание.
– Встать! Суд удаляется на совещание!
Долги часы тягостного ожидания, которые, почти не шевелясь, провел на скамье подсудимых Устин Бережнов. Люди уходили курить, о чем-то переговаривались и даже смеялись. Смех заставлял вздрагивать Устина. Он не мог понять, как это можно смеяться, когда у человека, сидящего на скамье, решается вопрос жизни и смерти. Слышал смех и Петра Лагутина, он рассказывал что-то смешное. И это называется побратим?
– Встать! Суд идет!
– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…
Устину Бережному сразу же представилась небольшая полянка в тайге, Мартюшев, который гордо вскинув голову, стоял перед ними; читающий приговор Пётр Лагутин, чекисты, которые держали винтовки на боевом взводе. А вокруг трупы, много трупов, запах крови… Он уже не слышал приговор суда. Видел тот час, тот день. Всходило солнце. Оно большое, умытое, медленно выползало прямо из сопок. Скоро и его ждет…
– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, суд постановил…
…Чекисты не бросили трупы на съедение зверям и зверькам, а долго и потливо копали на боку сопки яму, большую яму, выкопали, начали стаскивать туда трупы. Откуда же они взяли лопаты? Ах да, кто-то ходил на тракт и принес оттуда. Значит, те, кто давал лопаты, те знали уже о расстреле? Будут ли знать о моем расстреле?
– Статья…
Устин не слушал номер статьи, он ждал, когда прозвучат слова: «Приговорен к высшей мере наказания – расстрелу…»
– Суд постановил…
«Что же он постановил?»
– Два года тюремного заключения…
«Да это же не обо мне. Два года, кому же присудили два года тюремного заключения?»
– Подсудимый может обжаловать заключение суда…
И как же страшно слушать эти четкие, казенные слова. В бою куда проще. А здесь… Здесь по бокам стоят два милиционера, положили руки на кобуры…
– Подсудимый Бережнов, вы согласны с постановлением суда?
– Да, согласен, – вяло проговорил Устин.
– Увести подсудимого…
«Значит, не расстрел. Ах да, два года тюремного заключения. Но почему меня не приговорили к расстрелу, как того просил прокурор?»
– Да очнись ты, Устин Степанович, – тряс за плечо Лапушкин.
– Все хорошо, два года – не вся жизнь. А потом это надо, очень надо, а почему – ты позже поймешь, – гудел Шевченок.
– Можно было бы оправдать, – хмуро проговорил Лагутин.
– Нельзя. Так надо, потому не гуди, – ворчал Шевченок.
– Очнулся. Теперь слушай, завтра в полночь тебя заберет с собой Лагутин. Ты должен встретиться с Саломеей. Эту встречу мы устроим в Чугуевке. Передохнешь дней пятнадцать – и снова к нам на отсидку. Понял? А то говорят, что Саломея чуть не застрелилась.
– Понял, – пришел в себя Устин, увидел, что он уже в своей камере.
– Жить будете в зимовье. Нет, никто вас охранять не будет. Винтовку дадим на всякий случай. Успокоишь. Дадим ей возможность приезжать сюда и жить с тобой. Будешь жить в трудовой колонии. Дело знакомое: земля, хлеб, овощи. Все это вы будете сами сеять, сами убирать, – спокойно говорил Лапушкин. – Ты просил тебе поверить, мы поверим. Если, когда ты отбудешь срок наказания, вдруг тебя позовем, то не шарахайся и не пугайся. Служить России ты обещал? Ну вот и договорились. Прощай! Кто знает, когда мы ещё встретимся.
– А ты куда уходишь, Костя?
– Уезжаю в Москву на учебу. Ты сам говорил, прости, что говорю «ты», так ближе и роднее, что следователь должен знать в сто раз больше подследственного. Вот и хочу всё это знать.
– Похвально, если так.
– Чего ты скис, когда читали приговор? – спросил Лагутин.
– А черт его знает! Встала перед глазами та поляна, как наяву. Тебя вижу, всех наших, убитых бандитов, смотрю, ничего не слышу…
– Бывает такое, – бросил Шевченок. – За прошлое не кори меня. Останемся друзьями. Меру наказания тебе вынесли самую малую, меньше нельзя было. Почему – тоже узнаешь
