Избранные творения - Григорий Нисский

XXXII. Когда же труд наш был завершен и тело было посильными средствами приготовлено к погребению, диакониса сказала, что не подобает, чтобы покойная, одетая, как невеста, была выставлена на обозрение девам. «Но есть у меня, — говорила она, — темный плащ, оставшийся после вашей матери, который, я думаю, хорошо будет набросить сверху, чтобы этот привнесенный одеждой блеск не затмевал ее собственной святой красоты». Это мнение одержало верх, и плащ был наброшен. Она же сияла и в темном, ибо, как я думаю, божественная сила придала телу столь благодатную красоту, что, как в том моем сне, явственно видилось источаемое этой красотой сияние».

XXXIII. В то время, как мы были заняты этими приготовлениями, а песнопения дев, смешанные с плачем, оглашали окрестность, молва о случившемся, не знаю, каким образом, распространилась повсюду, и все местные жители стали стекаться к месту происшествия, так что передний двор не мог вместить всех собравшихся. Когда, наконец, панихида о ней окончилась песнопениями, какие поются в похвалу мученикам, и настало утро, толпа народу, стекшегося со всей округи, мужчин и женщин, стенаниями заглушила псалмопение. Я же, хотя и скорбел душой о горестном событии и, наблюдая происходящее, заботился о том, чтобы, насколько возможно, ничего не упустить из того, что следовало сделать, все же, разделив по признаку пола стекшийся народ и толпу женщин соединив с хором дев, а мужчин — со строем монашествующих, устроил так, что полилось благозвучное и согласное пение, словно от настоящего хора, в котором отдельные голоса, сливаясь, составляют единство. Когда же занялся день и уже вся окрестность вокруг обители заполнилась толпами собравшихся, прибыл со всем сонмом священства предстоятель этой местности, епископ, имя которому Араксий; он и приказал понемногу начинать двигаться похоронной процессии, поскольку путь предстоял неблизкий, а скопление народа препятствовало более быстрому движению; одновременно с этим он предложил всему сопутствующему ему духовенству участвовать в перенесении носилок с телом.

XXXIV. Когда это повеление было отдано и мы приступили к его выполнению, я, подойдя к носилкам спереди с одной стороны, предложил ему стать с другой, а двое других почитаемых клириков взялись за заднюю часть носилок, и мы, державшиеся спереди, мало–помалу тронулись с места, а за нами началось движение. Поскольку же народ теснился вокруг носилок и все жадно стремились наблюдать это священное зрелище, нелегко и отнюдь не без препятствий совершали мы свой путь. Впереди шло множество диаконов и прислужников, выстроившихся рядами по обе стороны от носилок и возглавивших процессию; все они держали в руках восковые свечи, и все происходящее напоминало таинственное шествие с созвучным пением псалмов, разносившимся от края до края, подобно пению трех отроков. Притом, что только пять или восемь стадиев отделяло окраину от храма святых мучеников, где покоились и тела наших родителей, почти за целый день мы едва одолели этот путь. Ибо множество людей, собравшихся и постоянно прибывавших, как и следовало ожидать, не позволяло двигаться быстрее. Когда наконец мы остановились в преддверии дома мертвых и поставили носилки на землю, то прежде всего начали молитву. А молитва подвигла народ к плачу. Ибо звуки псалмопения стали тише, и когда девы устремили взоры на святой лик усопшей и была открыта гробница родителей, куда решено было положить ее, тогда одна из них, нарушив благочиние, воскликнула, что с этого часа больше никогда не увидим мы боговидного этого лика, и сразу все остальные девы вслед за ней тоже заголосили, и бесчинные эти вопли заглушили стройное и благолепное псалмопение, и все присутствовавшие присоединились к плачу дев. И лишь с трудом, после того, как и мы неоднократно призывали к тишине, и глашатай побуждал всех к молитве и возглашал привычные церковные возгласы, народ вернулся к уставному образу молитвы.

XXXV. И когда молитва подошла к положенному концу, меня охватил какой–то трепет перед божественной заповедью, воспрещавшей открывать наготу отца или матери. «И как, — подумал я, — не подпасть мне под это осуждение, если я увижу общую человеческую неприглядную наготу на родительских телах, уже разложившихся и распавшихся и представляющих собой безобразное и отвратительное месиво». Когда я размышлял так и меня приводила в трепет память о негодовании Ноя, обратившемся на его сына, сама история Ноя подсказала, что надо делать. А именно: прежде, чем тела предстали нашим взорам, мы прикрыли их чистым полотном, открыв дверцу гробницы и с обеих сторон натянув полотно. И таким образом скрыв тела за полотном, подняв с носилок святое тело [усопшей], я и названный епископ этого края положили ее рядом с матерью, выполняя их обоюдное желание. Ибо обе всю жизнь единодушно молили Бога после смерти срастворить их тела, чтобы единение, бывшее при жизни, не расторгалось и по смерти.

XXXVI. Когда мы выполнили все положенные обязанности и нужно было совершить обратный путь, я припал к могиле и поцеловал прах, а на обратном пути молился, подавленный и в слезах, помышляя, какого блага лишился в своей жизни. На пути домой некий человек, высокопоставленный военный, начальствовавший над войском в одном городке области Понт, который назывался Севастополь, живший там вместе со своими подчиненными, радушно встретил меня, когда я оказался в этом городе, и, услышав о моем несчастье и восприняв его близко к сердцу (ибо происходил из семьи родственной нам и знакомой), поведал мне историю одного совершенного покойной чуда. Присовокупив [эту историю] к сказанному, я завершу свое повествование. Когда мы осушили слезы и перешли к беседе, он сказал, обращаясь ко мне: «Узнай, сколь великое и небывалое благо ушло из земной жизни!» И, произнеся это, так начал свой рассказ.

XXXVII. «Возникло некогда у нас, у жены и у меня, стремление посетить, по усердию, пристанище добродетели. Ибо, думается мне, именно так следует называть место, в котором проводила дни блаженная эта душа. С нами была и дочурка, у которой заразная болезнь поразила глаз. Это было зрелище, внушавшее содрогание и жалость: роговица вокруг зрачка покрылась от болезни беловатым наростом. Когда мы прибыли в эту божественную обитель, мы — я и моя супруга — расстались на время посещения соответственно полу подвизавшихся в этом месте, и я остановился на мужской половине, где начальствовал Петр, твой брат, а она, оказавшись на женской, сопребывала со святой. Проведя в обители довольно времени, мы решили, что настала пора покинуть этот уголок, и уже совсем собрались уезжать, как они оба решили выказать нам свое расположение. Меня брат твой уговаривал остаться и участвовать в монашеской трапезе, а блаженная не отпускала мою жену. Взяв на руки нашу дочурку, она сказала, что отдаст ее не прежде, чем мы примем участие в трапезе и вкусим от изобилия любомудрия. Она, как это принято, целовала ребенка и, когда приблизила уста к его глазам, заметив пораженный зрачок, сказала: «Если вы окажете мне честь и станете участниками нашей трапезы, я вам отплачу платой, не уступающей такой милости». «Какой же?» — спросила мать ребенка, а достославная ответила: «Есть у меня лекарство, способное исцелить эту болезнь». После этого мне с женской половины пришла весточка о таком обещании, и мы с радостью остались, [уже] не помышляя о необходимости отправляться в путь.

XXXVIII. Когда прием закончился и души наши были полны (ведь достославный Петр собственноручно подавал нам угощения и воду для омовения, а святая Макрина со всей подобающей обходительностью занимала мою супругу), веселые и довольные мы пустились в путь и дорогой обменивались впечатлениями. Я рассказал о том, что видел и слышал на мужской половине, а она описывала все в подробностях, словно боясь упустить хотя бы малость. Докладывала же она все последовательно и как по писаному, и когда настал черед рассказать о том, как было обещано глазное лекарство, она, прервав рассказ, воскликнула: «Что же мы наделали?! Как же мы пренебрегли таким обещанием, целебной мазью, для нас приготовленной!» Я тоже расстроился из–за такого нерадения и приказал одному из слуг срочно отправиться за лекарством, и тогда дитя, находившееся на руках у кормилицы, случайно взглянуло на мать, и та, увидев его глаза, воскликнула громким голосом, одновременно с радостью и испугом: «Не печалься о нашем нерадении! Смотри, нам уже не нужно ничего обещанного, затем что истинное лекарство, исцеляющее болезни — молитвенное врачевание, она нам дала, и оно уже подействовало, и на глазу не осталось и следа от болезни, все очистило это божественное лекарство!» И говоря это, она взяла ребенка на руки и передала мне. И тогда я, мысленно вспоминая невероятные чудеса Евангелия, сказал: «Что ж удивительного в том, что рукою Бога отверзались очи слепых, если Его раба, совершая такие исцеления по вере в Него, соделала деяние, не намного уступающее Его чудесам!» Когда он говорил это, у него от рыданий пресекся голос и посреди рассказа полились слезы. Вот и все, что поведал этот военный.