Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Войник прав, — поддержал его Гангур. — С турком надобно так поступать, как деды исстари делали с любым врагом; пусть горит вокруг него земля, пусть он терпит голод и жажду, не находит для коней корма, не видит ничего, кроме пожаров и пепла. А мы будем донимать его из лесов, нападать из засад, не давать ему ни отдыха, ни пощады. Покуда не падут в его войске лошади и волы, верблюды и мулы, покуда не одолеет самих неверных мор и они не побегут сами с нашей земли!

— У нас добрые крепости, — напомнил пыркэлаб Исайя. — Сучава, Нямц, Четатя Албэ, Хотин, Чичей — твердыни, одетые камнем, с огневым нарядом и всякой защитой. Султан, ручаюсь, поломает о них зубы, будь они у проклятого хоть из стали.

— Крепости иметь — хорошо, воевода прав, что о них заботится, — согласился ворник Гоян. — Только какой от них прок, если враг сможет творить в стране все, что хочет, безнаказанно грабить и жечь, без препятствий обкладывать наши крепости, вести подкопы, морить в них голодом жителей и воинов? Пусть держатся наши крепости, пусть будет к ним прикована по частям армия Мухаммеда. Но войско — главное войско с воеводою — должно в это время оставаться на воле. И бить проклятых на всех дорогах из тех же кодров.

Бояре и куртяне, капитаны и войники говорили долго. Люди великого шатраря — хозяина лагеря — принесли горящие факелы, а споры все не утихали. Подперев рукой подбородок в покойном кресле, доставленном для господаря из ближайшего монастырька, Штефан слушал бурные речи соратников с досадой и горечью, если мололи пустое, но более — с гордостью за разум их и великое мужество. Прав был ворник Гоян. И Фетион, его родич, и Гангур, и Цопа, и иные многие, в чьих речах становился еще виднее уже продуманный им в наметках мучительный крестный путь, долженствующий, однако, привести к победе.

Он верно рассудил, отпустив крестьян. И знал теперь, почему это сделал, не успев даже до сих пор объяснить свою мысль самому себе. Они не покажут турку спину — и он, господарь сей земли, и эти храбрецы, собравшиеся здесь, чтобы встретить султана. Не побегут, не уйдут за полог леса, но примут бой с противником, превосходящим их в двадцать раз. И он, их князь, обрекающий их на жертву — мало кто, наверно, из них останется в живых, — примет бой в первом их ряду, ибо никогда еще не пускал в свою землю ворога дальше, чем на два дня пути. Они умрут, чтобы спасти гордый дух своего народа, погибнут, чтобы жива была честь Земли Молдавской. Крестьяне-воины, спасенная им живая сила Молдовы, вернутся. И выберут себе достойного вождя, и отомстят османам за Штефана-воеводу и его соратников.

— Бояре ваши милости! — вновь поднялся на ноги господарь, когда главное на совете было сказано и далее не о чем оставалось спорить. — И вы, пыркэлабы, капитаны и сотники, куртяне, витязи и славные войники нашего войска!

Штефан остановился. Захотелось шагнуть с пригорка, на котором было поставлено кресло, вниз, к этим людям, потянувшимся навстречу к его слову, войти в самую их гущу, ощутить тепло сгрудившихся вокруг боевых товарищей. Воевода усмехнулся про себя: нельзя, он просто потерялся бы, малый ростом, среди этих силачей и здоровяков.

— Бояре ваши милости, воины Молдовы! — продолжал князь. — Сей весной приезжал к нам, в наш дом в Сучаве, ученый и умный друг, посол державы, с коей Земля Молдавская много лет пребывает в дружбе и любви, как с далекой своей сестрой. Говорили мы с ним о том, что творится в мире сем, а более — о турецком разбое в самых разных державах и краях, во всех сторонах света. И сказал нам друг наш с душевной болью, глядя с сучавской башни на дивный сад, каким неизменно видится Молдова гостям; страны, молвил он, словно грозди на ваших виноградниках: созревают, и Большой турок их срезает. Вот так поспевают ныне, сказал он, княже, и моя земля, и ваша; и рано либо поздно, как ни будем мы стараться отдалить этот час, они созреют совсем и будут срезаны для рабства кровавою рукой царя осман. А потомки, утратив доблесть и не ведая, как сладка вольность, забудут славу предков. Вот что сказал нам сановный гость Молдовы в тот вечер, когда мы стояли с ним на башне Сучавского замка, пытаясь проникнуть взором за завесу будущего. И мы спрашиваем вас, государи наши и братья: возможна ли для нашей земли такая судьба?

Собравшиеся на совет безмолвствовали.

— Ответим за вас: да, возможна. Уж очень велика сила ворога, уж очень он беспощаден, коварен и лют. А потому — будем биться на месте сем, заграждая ему дорогу к сердцу отчизны, чтобы те, которые придут в мир после нас, никогда об этом не забывали, чтобы запамятовать наши дела они просто не могли. Да, ответим за вас, для народа нашего могут наступить черные годы, даже века. Пусть же будет светить ему в ту мрачную пору светоч, пронизывающий черноту ночи, — наш завтрашний подвиг. После Высокого Моста — на месте сем, нареченном Белою долиной.

Штефан перевел дух. Слышался только легкий шелест листвы да потрескиванье пламени в факелах, освещавших мужественные лица его соратников.

— Народу нужна гордость, — продолжал Штефан-воевода. — Иначе не народ он, а стадо, покорное любому бичу. Народ должен гордиться: в прошлом — деяниями предков, в настоящем — своею силой, животворной мощью и красотой своей земли. На будущее же его должны хранить надежда и благородство устремлений и чаяний. Эту гордость и надежду каждое поколение вручает следующему, и так — во все времена. Будем же нынче в бою такими, чтобы и через тысячу лет после нас потомки знали, что не пыль они на ветру, что корень они от доброго корня, а малое наше войско, победившее Скопца, не спряталось в дебрях и тогда, когда на него с несчетными ордами надвинулся сам султан, непобедимый доселе Мухаммед. А если случится худшее и ляжет на тех, кто наследует нам, печать бессилия и покорства, — дабы наши дела хоть тысячу лет стояли перед их глазами вечно живым укором, пока не проснется в них снова гордость и не возьмут они дедовских мечей, чтобы прогнать осман. А господь и святой Георгий, видя, как честно мы бьемся, не оставят нас в беде.

11

Султан Мухаммед Фатих с подозрительностью поднял взор на мессера Джованни Анджолелло: не нарушил ли хитрый итальянец его запрет, не подставил ли нарочно черного агу под удар белого слона, чтобы предоставить царственному противнику легкую победу? Но нет, победы белым этот ход не сулил: сразив агу, черные открывали белым завидную возможность вскрыть свое правое крыло, продвинуть белую шахиню в беззащитную сердцевину своего стана. Султан не раз дивился хитроумию и истинной мудрости неведомого искусника, придумавшего в глубочайшей древности эту вечную игру. Самую сильную, самую опасную фигуру на клеточном поле шахматного боя мудрец недаром нарек шахиней, предупреждая тем неразумных мужей: не обольщайтесь, о глупцы, в ослеплении считающие себя сильнейшей половиной людского рода. Мухаммед, чуть усмехнувшись, не стал брать черного агу. Он двинул в бок супротивного воинства коня: чем ответит на это коварный венецианец, способный, конечно же, понять, что этим ходом султан создает угрозу всему построению, которое он терпеливо создавал с самого начала игры?