Избранное - Луи Арагон

Было очень жарко. Я расстегнул воротничок. Нам не давали покоя мухи. Мы остановились на каком-то полустанке. Поезд все не трогался. Я спросил Лотту, уверена ли она, что мы не проехали. Не проехали, она следила по моей бумажке.

Шел, однако, четвертый час. Я забеспокоился. Поезд все еще стоял. Не пойти ли узнать, что случилось? Выхожу из вагона. Роняю пенсне, на этот раз сам его и поднимаю. Маленькая станция у подножия высоких гор. Что-то вроде деревушки на взгорье… Спрашиваю у станционного служащего. Он не понимает. Что-то говорит, но с таким акцентом, что я его тоже не понимаю. Увы, он говорит по-французски совсем не так, как доктор Гримм!..

Ну хорошо, иду к начальнику вокзала. Он трижды просит повторить название станции. Смотрит мой билет. Ах вот в чем дело! Мы сели не в тот поезд… Это другая ветка. Мы находимся в N. Нет, чтобы добраться куда надо, придется сначала вернуться назад. А отсюда поезд пойдет только завтра. Это конечная остановка. Впрочем, завтра по расписанию поезда нет. Только послезавтра. Последнее распоряжение оккупационных властей: движение поездов ограничено, поезда теперь отправляются по вторникам, четвергам и субботам.

Возвращаюсь к Лотте, объясняю. Она выходит из вагона. Все это ее абсолютно не трогает. Здесь тоже, конечно, есть гостиница. Да, но… Я договорился, что буду отсутствовать один день — по средам трибунал не заседает. А получается, что и в четверг утром нас там не будет… Кроме того, в населенном пункте N на прошлой неделе неизвестные совершили дерзкую вылазку… Здесь водятся террористы. Наши казнили семь заложников.

Она говорит, что я рассуждаю, как Вилли.

Я не хочу, чтобы заметили наше отсутствие? Ее это не касается. Ей плевать. Да, но мне… Спрошу у начальника вокзала, нельзя ли получить машину. Пусть позвонит по телефону…

У него румяные щеки, черные усы, покатые плечи. Форменная каскетка. Ничего толком Лотта от него не добилась. Вероятно, он был испуган. Она спрашивала, он отвечал «да», «нет». Я поинтересовался, не может ли он позвонить немецким властям. Немецким — нет. Французским — да. А они передадут немецким. Им надо объяснить — вы меня поняли? — что майор фон Лютвиц-Рандау… Начальник вокзала просит, чтобы я написал свое имя на клочке бумаги, и с большим трудом разбирает мой почерк: фон Люте… Люте… виссе-Рандо… Правильно? Вы только скажите, пусть пришлют машину.

У него такой телефонный аппарат — с ручкой, которую надо крутить. Алло… Алло… На это ушло много времени. Он объяснил — я слышал, — что у него тут немецкий майор с дамой, своей секретаршей. Нельзя ли прислать за ними машину…

Выйдя из кабины, он сказал:

— За вами приедут.

Лотта зевала. Было очень жарко. Одолевали мухи. А ждать не менее полутора часов. Поездка действительно не задалась. Начальник вокзала был весьма учтив. Настоял, чтобы мы с Лоттой сидели у него в кабинете. На станции пусто, кроме нас, служащего и начальника вокзала — никого. Лотта откровенно скучала. Но что я мог поделать?

— В следующий раз, — сказала она, — с нами поедет Вилли…

Я предпочел смолчать.

— Ваша фамилия Лютвиц-Рандау, вы военный судья в чине майора; член национал-социалистской партии…

— Пусть говорит сам! — вмешался высокий брюнет.

Когда партизаны прибыли на полустанок, они в два счета отобрали у майора револьвер, втолкнули в машину его и серую мышь. Крепкие ребята, в кожаных куртках — результат удачного налета, этими куртками вуаронская фабрика снабжала чуть ли не весь департамент Дром. Партизаны были совсем не похожи на французов, какими их представляла себе Лотта. Темноволосый великан, который не открывал рта всю дорогу, показался ей интересным мужчиной. Был там еще совсем молоденький широкоплечий блондин и коренастый крепыш лет тридцати. Она испугалась, когда крепыш дал пинка майору: ошеломленный тем, что с ними случилось, Kätzchen вертел головой в надежде увидеть германскую армию, которая придет им на выручку. Но тут же успокоилась: с ней они были почти любезны. Лотта вспомнила эсэсовца, который спал с еврейкой, и сказала себе: «А почему бы и нет?»

Теперь они здесь, в пустом доме на склоне горы. А до этого неслись в черной машине с ведущими передними колесами полчаса-час, съехали с дороги, остановились, шли через поле. Было еще совсем светло, но свет стал уже вечерним, боковым, лучи солнца скользили по земле. Когда люди умолкали, слышалось громкое пение цикад. Действие происходило на открытой площадке — что-то вроде террасы, расположенной над складским помещением; внешняя лестница спускалась прямо к гумну заброшенной фермы, там на шесте висел кусок трехцветной материи. Кругом — открытая местность без деревьев, желтая земля, чахлый вереск и в полукилометре — зигзаги горной дороги, похожие на лежащую букву «W».

Командир макизаров, круглоголовый великан с маленьким детским ртом и тяжелым подбородком, весил, должно быть, не менее двухсот двадцати фунтов и походил на камаргского табунщика. В действительности же он преподавал латынь и греческий где-то в окрестностях Сен-Флура. Сидя во главе стола, он руководил допросом. Слева от него, скрестив руки, стоял высокий брюнет, тот, что приезжал на станцию и так понравился Лотте. Справа сидел священник в сутане нараспашку, охотничьих рейтузах и с винтовкой на ремне. Лотту допрашивали в доме. Несколько раз оттуда слышался ее нервный смех.

— Я вступил в наш партий, — майор фон Лютвиц-Рандау старательно подбирал французские слова, — в июле тридцать третьего, сразу после тридцатого июня…

— Вас на это вдохновило убийство Рёма? — усмехнулся тот, кто вел допрос.

— Жан-Пьер, пусть он говорит сам! — укоризненно заметил брюнет.

Майор обвел взглядом всех троих, как оглядывает поле боя солдат. Укрепил на носу пенсне и глубоко вздохнул.

— Я вступил в наш партий сразу после казни Рёма и его сообщников, — стараясь выиграть время, майор тянул слова, — я сразу понял, теперь нужны юристы, в свете этих исторических событий нужно — wie sagt man [33] — полностью пересмотреть, wiederaufbauen…[34] создать заново германское право.

Священник, худой, с большим носом и узловатыми руками, иронически присвистнул и принялся чистить ногти прутиком, который еще раньше тщательно заточил у них на глазах. Пленный повернулся к нему.

— Может быть, это не имеет значения для террористов… но право есть право…

— А кто здесь террористы? — Жан-Пьер гордо вскинул голову, и казалось, его серо-голубые глаза, как пули, вылетят сейчас из орбит. — Я капитан французской армии и…

— Дай ты ему говорить, — снова вмешался высокий брюнет.

— Извините, — сказал майор, — но для нас вы террористы, вопреки законам войны и условиям перемирия вы…

— Для вас? Кого это — вас? Какое перемирие? Мы воюем против Германии с сентября тридцать девятого. Законы войны… с каких это пор существуют законы войны, по которым можно расстреливать заложников? Это вы нарушаете законы войны, это вы, вы террористы, и именно в этом качестве вас будут судить здесь, по всем правилам…

— Дай же ему сказать, — повторил высокий брюнет.

— Извините, — продолжал майор, — но нам всегда говорили, что вы террористы…

— И вы этому, конечно, верите, как верите всему, что вам говорят… Какие же террористы в таком случае подожгли ваш рейхстаг?

— Коммунисты, — сердито ответил Лютвиц-Рандау, — Ван дер Люббе, Димитров…

На этот раз его прервал высокий брюнет:

— Димитров! За кого вы нас принимаете, господин майор? Теперь вы обвиняете человека, которого признал невиновным ваш суд, которого оправдал ваш суд…

— В то время, — сказал Лютвиц-Рандау, — наши суды были еще заражены духом римского права, кодекса Наполеона, еврейских законов… Сегодня мы ни за что бы не выпустили Димитрова, он был бы осужден… в соответствии с германским правом.

Это было странное зрелище. Аббат, управившись наконец с десятым пальцем, тут же принялся снова за девятый, восьмой… Не сводя глаз со своего прутика, он спросил:

— Почему вы хотите, майор, чтобы мы признали ваше германское право, если вы считаете кодекс Наполеона сводом еврейских законов? Но дело даже не в этом. Сколько людей вы уничтожили в соответствии с вашим германским правом?

Лютвиц-Рандау отвернулся и ничего не ответил. Из дома доносился голос Лотты, но слов разобрать было нельзя. И майор подумал, что она способна оговорить его ради того, чтобы выкрутиться самой.

— Я никого не убивал… — после паузы решительно возразил он. — Я судейский чиновник, в обязанности которого входит применять законы…

— Какие законы? — вспыхнул Жан-Пьер. — Ваш фюрер упразднил все законы…

— Наш фюрер, — сказал обвиняемый, — признает один закон — интересы Германии…

— Маршал фон Паулюс, — перебил его брюнет, — придерживается другого мнения.