Том 7. Так называемая личная жизнь - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ответ на его вопрос, с которого, как он ждал, должно было начинаться письмо дочери, оказался в самом конце и занял всего несколько строк.
«Извини, пожалуйста, папа, но, по-моему, – я даже обиделась, – по-моему, даже глупо спрашивать меня, как я могу ко всему этому отнестись! Я же всегда думала, что у тебя что-то наконец будет, это же вполне нормально, – писала она так, словно говорила с ним, как с входившим в возраст ребенком. – А раз ее мальчику только десять лет, то если даже он вдруг окажется не совсем так воспитан, как ты считаешь нужным, я уверена, что ты с этим справишься. И вообще – неужели ты не понимаешь, что я хочу только одного, чтобы у тебя было все хорошо, а больше ничего не хочу», – самоотверженно заключила она письмо.
«Да, барышня с характером, – дочитав до конца, с благодарностью подумал Лопатин о дочери. – Отчасти и с фамильным. Как у ее тетки в былые времена. Конечно, если думать серьезно, – а думать придется серьезно, – сейчас никто – ни эта барышня с характером, ни ты сам, ни Ника с ее сыном – никто заранее не может знать, как сложатся все эти будущие отношения». И однако, письмо дочери снимало камень с души. Как постепенно выяснялось, она росла сильным человеком. И как ни трудно иметь дело с сильными людьми, а все же лучше, чем с ни то ни сё. Может, для кого-то и не так, но в таких делах неоспорим только опыт собственной жизни.
Он снял трубку и, показав деликатно поднявшемуся из-за стола Леве, что тот может и не уходить, набрал номер.
– Да? – сказала в телефон Ника.
– Я уже освободился.
– А я уже почистила грибы. Через сколько времени ты будешь? – И что-то неуловимое в ее голосе сказало ему, что она там, у Зинаиды Антоновны, стоит и говорит по телефону одна в пустой квартире.
– Постараюсь как можно быстрей. – Он хотел положить трубку, но она спросила:
– Тебе удобно говорить со мной?
– Да, конечно, – сказал он, снова остановив глазами вопросительно смотревшего на него Леву.
– Если ты собираешься заходить к себе домой, сегодня не надо – завтра. Я здесь одна, – сказала она, словно угадала только что подуманное им.
– Хорошо. – Он положил трубку.
– Доверши благодеяние, Лева, добудь мне еще на двадцать минут машину.
– Уже добыл. Точней – имею в наличии. Пока вы шли от меня к редактору, он позвонил, чтобы вас доставили на его машине, куда вам потребуется.
И, радостно стиснув обеими руками руку Лопатина, не выдержал, добавил:
– Дай вам бог, и сегодня, и вообще. Просто завидую вам, что такая прекрасная женщина…
«Такая прекрасная женщина… Такая прекрасная женщина», – повторял про себя Лопатин, спускаясь по знакомой старенькой, тесной редакционной лестнице с третьего этажа на первый. Повторял, казалось, бессмысленно, а на самом деле начиная неясно пугаться того, как удивительно, необъяснимо, небывало хорошо складывался у него весь этот первый день в Москве.
Взяв оставленные внизу у вахтера чемодан и вещевой мешок, он вышел во двор, где стояла незакамуфлированная, как все остальные в редакции, а незнакомая новенькая черная «эмка» с незнакомым водителем.
– Я не ошибся? – спросил он, открывая дверцу.
– Если вы товарищ Лопатин, то не ошиблись, все правильно, – ответил водитель.
И когда Лопатин сел рядом с ним, сунув на заднее сиденье вещевой мешок и чемодан, спросил:
– Куда вас?
– Сначала на десять минут на улицу Горького, а потом – там же, совсем близко, в переулок, в Брюсовский, знаете?
Шофер кивнул и тронул с места.
Хотя Лопатин сказал ей по телефону – «хорошо!» – но, уже говоря это «хорошо», он знал, что все равно должен заехать домой, только не хотелось объяснять ей этого по телефону. Все-таки, прежде чем увидеть ее, ему хотелось знать, живет или не живет сейчас там, в их квартире, его бывшая жена. Правда, Гурский позавчера сказал, что Ксения еще в Ташкенте, но это было позавчера. А кроме того, и этого тоже не хотелось объяснять по телефону, ему нужно было кое-что выбросить из чемодана, а кое-что взять.
Когда подъехали к дому, он, оставив в машине вещевой мешок, взял чемодан и стал подниматься по лестнице. Все, что было связано в его памяти с этой лестницей и о чем он еще вспоминал, когда в начале июня вместе с дочерью возвращался сюда из госпиталя, сейчас стало далеко, до безразличия. Ему самому было почти все равно, живет или не живет сейчас там, в своей комнате, его бывшая жена. Другое дело, что это могло быть не все равно для Ники.
Войдя в квартиру и поставив на пол чемодан, он сразу же зашел не в свою комнату, а в ванную и, судя по тому, что там ничего не лежало и не висело, понял, что Ксении нет, а может быть, она за это время и вообще не появлялась тут.
Он поднял с пола чемодан и вошел с ним в свою комнату.
В комнате было душно, лето накалило ее, но он не стал открывать форточку – ему не хотелось делать ничего лишнего. Положив на тахту чемодан, он открыл его и вывернул все содержимое: две не влезших в вещевой мешок банки консервов, банку сгущенного молока, выстиранное Василием Ивановичем, но не глаженое, изжеванное обмундирование с так и не отмытыми до конца пятнами крови, грязное белье, грязные носки и платки. Этого грязного белья он и стеснялся, его и хотел оставить здесь. Да и неотмытое обмундирование могло стать причиной лишних расспросов.
Банки с консервами и со сгущенным молоком он бросил обратно в чемодан и, достав из ящика, положил поверх них чистое белье и носки, которые ему постирала перед отъездом дочь.
От духоты в комнате белье в ящике было теплое.
Закрыв чемодан и оглядев все разбросанное по тахте, он завернул накрывавшую ее кошму так, чтоб из-под нее ничего не было видно. Они могли прийти сюда завтра вдвоем, и неловко, если она вот так увидит все это…
Через несколько минут «эмка» довезла его до дома Зинаиды Антоновны; он поднялся по лестнице и,
