Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг. - Виктор Петелин

Превозмогая адскую боль, попытался махнуть руками, чтобы не стреляли больше. И когда стал выползать совсем на берег, почувствовал, что сознание туманится. Испугался этого до невозможности. Кое-как из неподобного места вытащил зашитый в грязную тряпку партийный билет. Развернуть не успел, потому что упал на песок замертво.

Солдаты подбегают, видят – человек лежит. В руке что-то завернутое держит. Развернули… Партийный билет. Смотрят, ничего не понимают. Подошел молодой лейтенант, политрук. Солдаты к нему:

– Товарищ политрук, как же так? Убитый лежит, партийный билет в руке держит, а на лице улыбка. Что бы это все значило, товарищ лейтенант?

Лейтенант задумался. Что же ответить ребятам?

Выручил, как всегда, бывалый.

– Я думаю, ребята, – сказал он, – дело это, наверное, так было. Человек поставил себе боевую задачу жизни, чтобы только на родной земле помереть, и раз он эту задачу выполнил, то и помер спокойно, с улыбкой.

Шолохов снова замолчал. Я видел, как у него внутренне просветлела душа, хотя внешне он продолжал казаться хмурым и даже суровым.

Я помолчал тоже. Потом он медленно поднял низко опущенную голову и добавил:

– Вот, Женюша, какие дела были. Не хотели наши люди на чужой земле помирать.

Сказав это, Шолохов снова низко опустил голову.

Чтобы сдержать волнение, дошедшее до крайней степени, я вышел на балкон и, опершись о похолодевшие перила, почувствовал, как окунаюсь в прохладу южной ночи… Постепенно мои нервы стали успокаиваться.

Не помню, сколько тогда прошло времени, только до моего слуха начали долетать обрывки каких-то фраз. Прислушался. Разговор. Бесшумно войдя в комнату, я обнаружил, что Шолохов, видимо, не заметивший моего отсутствия, продолжает о чем-то рассказывать и, как бы дирижируя невидимым оркестром, делает руками округлые движения в воздухе.

Прислушался…

– …Ходил я, ходил вокруг этого проклятого танка и никак не мог отойти от него. Будто беду почуял.

– А где это было? – спросил я, чтобы хоть чуть-чуть уловить нить его, видимо, нового рассказа.

– Ну, я же тебе говорю: на охоте. Все разбрелись. Я один остался. Ходил, ходил, смотрю – фашистский танк. Сгоревший. Весь он аж красный от ржавчины. Ну, я походил вокруг, потом постоял немного и уже хотел было уходить, как вдруг…

Шолохов долго ничего не говорил.

Мне даже показалось, что мысли унесли его куда-то совсем далеко.

– И вдруг вижу, Женюша, родной ты мой, это ведь ужас! Из гусеницы, в засохшем коме земли виднеется спутанная седая прядь женских волос. Меня даже в жар бросило. Рассмотрел. Сантиметров тридцать – сорок длины.

Шолохов показал руками это расстояние.

– Ты понимаешь, – продолжал он, – седая прядь. Коса женская. В гусеницах танка. Что же там произошло? Это просто ужас! Ведь это он, мерзавец, раздавил танком голову матери… Кем же был до войны этот зверь, о чем мечтал, чем думал заняться в жизни? Боже мой!.. Я захотел увидеть лицо той немецкой женщины, что произвела на свет такого мерзавца. И предполагала ли она, кем вырастет ее сын?!

Шолохов опять умолк.

– Ну вот, – как будто бы встрепенулся он, – с тех пор прошло много времени, а случай этот никак не выветривается из моей памяти. Все думаю я над тем, как же все-таки произошло это зверство. Если соображу, может быть, в «Они сражались за Родину» главой вставлю или рассказ напишу.

Незаметно пришло утро. Шолохов отправился, как он выразился, прилечь на часок, а я снова вернулся к своей работе.

Однако прежде, чем взять в руки глину, я стал долго, внимательно, другими глазами смотреть на портрет. И я подумал, что для настоящего, глубокого понимания сущности шолоховского гуманизма и масштабов его поразительной духовной красоты мне, как художнику, минувшая ночь дала больше, чем «Тихий Дон», «Поднятая целина» и даже «Судьба человека», вместе взятые.

Когда работа над этим трудным портретом была окончена, я сообщил об этом Шолохову.

– Тогда давай посмотрим, – сказал он, ухмыляясь в усы.

Встал из-за стола и, обойдя вокруг скульптуры, начал ее внимательно рассматривать, прищуривая то один, то другой глаз и наклоняя голову то на одно плечо, то на другое.

– О чем же он думает? – кивнул Шолохов в сторону портрета.

– О судьбе человека.

– Так, так. Мрачная, значит, она – эта судьба у человека.

– А чему радоваться?

Шолохов помолчал.

– Жизни, – тихо сказал он.

Опять долго длилась пауза.

– Ну ладно, Женюша, а как же насчет нашей с тобой ухмылки?

– Какой ухмылки?

– Как какой? Казачьей.

– Не будет ухмылки.

– Как же так?

– Нечему ухмыляться.

Шолохов так откачнулся, будто его кто-то силой принудил сделать это.

– Но ведь казак не может иначе. Если он даже помирать будет, все равно с ухмылкой в усах.

– Не будет, Михаил Александрович, ухмылки, потому что ухмыляться нечему, – упорствовал я.

– Ну-ну, – сказал он. – Ты художник. Тебе видней.

Через несколько дней Шолохов улетел в Вешенскую. Мы его провожали. Перед самым вылетом, когда кончились прощания и осталось убрать трап, Шолохов появился в дверях самолета и поманил меня пальцем. Я поднялся в машину.

– Женюша, – сказал он тихо, доверительным тоном, – ну как же все-таки без ухмылки?

У него были такие глаза, что описать их невозможно.

– Михаил Александрович, родной, ведь ухмылка будет главой из другой книги.

– Ты думаешь? – спросил он серьезно. – Ну-ну. Может быть, ты по-своему прав. Только, я думаю, было бы правильно поступить так, как это в старину делали казаки на базарах.

– Это как же? – поинтересовался я.

– Да очень просто: грех пополам – и крышка. По рукам ударили, и дело сделано.

– Как-как?

– Господи! Ни тебе, ни мне. Пополам грех: ухмылку, – не в оба уса, а – под один. Ну, понял, наконец?

– Понял. Договорились! Ни вам, ни мне. Пополам грех. Тем более, что ведь это в общем-то мелочи.

– Давай руку, – сказал он весело.

Я подал. Шолохов пожал ее. И потом, когда мы крепко обнялись, он, будто невзначай, обронил прямо мне в ухо:

– А что, Женюша, можно, как говорят люди, увидеть целый мир в капле воды?

– Конечно.

– Тогда запомни: нет мелочей ни в жизни, ни в искусстве.

Вернувшись с аэропорта, я позвонил Ю.А. Жданову[3] и попросил его срочно приехать ко мне в гостиницу.

Когда он вошел, я передал ему буквально весь разговор с Шолоховым по поводу ухмылки.

– Садитесь, – попросил я его, – и следите, чтобы я не испортил.

Собравшись с духом и осторожно приложив палец к левому уголку рта, я тихонько нажал кверху.

Юрий Андреевич схватил меня за руку:

– Не трогайте больше, получилось то, что нужно.

Однажды Шолохов, делая мне надпись на своей книге, закончил ее такими словами: «…от мрачного в твоем творческом видении Шолохова».