Орда встречного ветра - Дамазио Ален

и, похоже, стал вглядываться в какую-то фантастическую форму, и…

— Вернись! Ты еще можешь вернуться!

Едва уловимо, линия за линией, в двух кабельтовых прямо перед Голготом, стала проявляться арматура — сначала чугунная трапеция с четырьмя сплошными колесами, затем пустотелая пирамида, приваренная к шасси, вскоре и сами трехметровые ветровые лопасти, привинченные к самой верхушке, а затем и вся трассировщица целиком словно отделилась от лазурного неба, и с громким скрипом обогнала Голгота на метр, пока я пытался как-то осмыслить этот мираж. Видение сначала было неотчетливое, расплывчатое, смутное, но вскоре вырисовалось с основательной точностью. Ржавые пятна изъели металл по всем винту. Правое ребро было заметно вмято внутрь от удара. А сама трапеция в некоторых местах была так выскоблена песком, что сверкала стальным блеском. До меня донеслась ясность нетронутых временем звуков, с которой скрежетала вся эта вырвавшаяся из прошлого металлическая конструкция, тяжеленная, как и тридцать лет назад, какие делали во времена… Да, так и есть, во времена, когда Голгот проходил Страссу, определившую его дальнейшее предназначение.

Менее чем за минуту, на манер сверходаренного скриба, который единым росчерком пера, в последней фразе, выплеснул всю мощь своего литературного таланта в надежде выдернуть из своего воображения отрывок жизни, чистый и неделимый, более наполненный и самодостаточный, чем любая из действительно прожитых сцен, Голгот спалил у нас на глазах всю оболочку плоти, все свое нутро и все мечты, с которыми целых сорок пять лет был единым целым, и все для того, чтобы в этот финальный миг оголить сердцевину сути своего пути, а вернее — ее ядро. Он

не просто шел по земле, которую он один был способен создать. Он не только на многие километры обошел крайнюю точку на самом верховье человеческого мира. Это он сделал, так и знайте! Он показал нам, что единственная трасса, которая стоит того, чтобы по ней идти, — та, которую создаем мы сами, когда находимся на грани собственных возможностей. Он использовал материю собственного тела, чтобы проложить трассу, обеспечить надежный путь для тех, кто идет за ним следом. Тело его пылало факелом, огненный силуэт неутомимо шел вперед по мосту, а трассировщица все продолжала контровать. Так они и уходили вдаль, пока наконец у Голгота больше не осталось ни мышц, ни плоти для горючего, ни капли внутренней субстанции, питающей видение ядра, и тело его разлилось по горизонтали, продлевая мост тонкой струйкой язычков пламени, раздуваемых вихрем —

А трассировщица перед ним продолжала свой путь, идя навстречу ветру, не сгибаясь, адажио, удаляясь под ритм более глубокий, и, как мне показалось, даже более тихий. Вскоре ржавчина растворилась, начищенная линия ребер трапеции стала едва заметной, помятые стальные колеса и шасси рассеялись, и в воздухе остались только лопасти винта, мерно секущего синеву неба, пока и они окончательно не расплылись за горизонтом. И только звук еще долго отсчитывал каждый мах винта, тяжело рубившего вихри на своем пути. Мне кажется, что лопасти эти крутятся до сих пор, просто трассировщица теперь так далеко, что человеческому уху ее уже не услышать. И все-таки они вертятся…

— Сов, иди скорее, Сов! У меня схватки! Роды начинаются!

— Ты же не приняла еще и вихрь Голгота? Только не говори, что да!

— У меня не было выбора. Не могла же я его оставить тут блуждать по линейному ветру!

— В тебе и так уже вихрь Каллирои и Пьетро! Ты ждешь ребенка, у тебя организм не выдержит, это слишком рискованно!

— Слишком поздно, они уже здесь!

— И брат его тоже?

— Нет, его брат спалил весь свой вихрь, чтобы создать мираж. Это он стал трассировщицей.

— Как ты себя чувствуешь?

— Весь живот вихрем крутит. Такое впечатление, что у меня настоящий шквал внутри. Малыш очень плохо воспринял посторонние вихри. Он принимает только Каллирою. Думаю, он хочет наружу.

— Значит, он выйдет наружу! Я тебе помогу. Только умоляю, не умирай, слышишь, я тебе запрещаю умирать!

К счастью, это была просто ложная тревога. Ороси родила лишь два дня спустя и все прошло, насколько возможно близко к обычному биологическому процессу у людей, с той только разницей, что ребенок в конце сам выскочил из отверстия с шипящим звуком и что…

x За этим, можно сказать, последовали две недели безмятежного счастья. Мы позабыли о тех, кого с нами больше не было, о том, что наша Орда уничтожена, о Верхнем Пределе — обо всем на свете! Ребенок вырвал нас у нас самих и забросил в бесконечное и все время обновляющееся ослепленное восхищение. Он не походил ни на что из того, что можно было себе представить, он был невесомый, он не был ни хорошо ни плохо сформирован, вернее сказать, у него вообще не было формы, не было определенного постоянного лица. И тем не менее он оказался невероятно красив. У него было круглое

подвижное личико из светлых вихриков ветра, время от времени принимающее человеческий облик, с лицом и кожей, и к тому же, то и дело складывающееся в улыбку. От автохрона он унаследовал строение внутренних вихрей и потоков и способность к непрерывным метаморфозам, которой пользовался вовсю. Но и от человеческого начала ему достались эмпатия и любовь, он все время находился рядом, играл с нами, пусть и в своей манере, но с такой сообразительностью, что я просто таяла, глядя на него, и так гордилась им. Он частенько старался принять облик настоящего малыша, намного чаще, чем это замечал Сов во всяком случае, он протягивал к нам свои воображаемые ручонки, дергал ножками, вертел кругленькой головкой, и пусть все это выходило неловко, но он все-таки старался, чувствовал, что нас это радует. Как и Караколь, его первый отец, он начал принимать человеческий образ через голос, посредством глоссолалий и легкого присвистывающего лепета, пока у него не образовался ротик. А когда я впервые дала ему грудь, мы с Совом оба засияли от радости и энтузиазма — «у нас получится, — все повторял взволнованный Сов, — мы его потихоньку приручим, он понемногу превратится в человеческого малыша, ты была права, этот ребенок — настоящее чудо жизни».

) Три дня спустя Ороси не стало. Волчок, Грохотун, Вихренок, Эоло, Карасовчик, Орокарсик — мы решили не давать ему точного имени, он был слишком переменчив, чтобы ограничиться одной единственной личностью, слишком подвижен и многолик. И он осушил Ороси, вобрал в себя все живое в ней. Он развивался очень быстро, ему нужна была материя для усвоения, человеческие клеточки. Ороси прекрасно поняла, что ее ждет, но и не поду-

мала прекратить кормление, а лишь сжала и подготовила свой вихрь, чтобы передать его мне в самых благоприятных условиях, и сама выбрала момент. Она сделала это ночью, полной любви, она открылась мне, как никогда, отдала мне себя без остатка, до последнего крика наслаждения, до последней капли веры в меня. Она вложила в меня свой вихрь и теперь он жил у меня внутри, поддерживал и даже возвышал. Ее вихрь вдруг открыл все ее разветвленное восприятие воздушной ткани, дал столь новую свободу принять другого и стать для него приютом, одарил способностью черпать и являться источником нечеловеческих сил, потоков цвета и звука, сквозных ветров, научил чувствовать силы в их зародыше, пользоваться ими, я ощущал себя ближе к дождю, к горящим углям, к ручью, что протекал сквозь меня, к траве, которую поливал и что давала мне сил расти.