«Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 2 - Александр Герасимов

После бесчисленных допросов комиссия, по-видимому, пришла к выводу, что не может предъявить мне серьезных обвинений, так как было решено наконец выпустить меня из тюрьмы под залог большой суммы денег. Однако на самом деле я был переведен из крепости в другую тюрьму.

Глава XXI

Некоторые приятные воспоминания о моем заключении. — Добрые охранники. — Революционер против своего желания. — Другая сторона медали: во власти убийцы. — Освобождение из крепости. — Большевистская революция. — Бегство Следственной комиссии. — Наконец свободен. — Злоключения в Киеве. — Гонимый роком. — Предложение от ЧК. — Носильщик на вокзале в Париже. — Настроения среди русских эмигрантов

Мне не хотелось бы кончить свои воспоминания о времени, проведенном в качестве заключенного Петропавловской крепости, не сказав несколько слов и о приятных впечатлениях, полученных там.

Без сомнения, солдаты, из которых состояла наша охрана, были по большей части грубыми и жестокими людьми, отравленными своей новоприобретенной властью над заключенными и желающими только дать волю своей ненависти к старому режиму. Тем не менее среди них находились и добросердечные парни, которые своими небольшими дарами чая, сахара и сигарет или даже несколькими добрыми словами много раз вселяли мужество в наши исстрадавшиеся сердца.

Трудно допустить, что устроенная Следственной комиссией многомесячная пытка, с бессмысленными унижениями на допросах, не повлияла бы на состояние наших нервов. Я часто возвращался в свою камеру после такого сурового испытания совершенно опустошенным и падал на кровать в полном отчаянии, сжимая руками голову. Иногда в это время открывалась дверь, и простой солдат заходил, чтобы ободрить меня. Добрым, простым крестьянским языком он уговаривал сохранять мужество и не оставлять надежды, а терпеливо ждать, пока все эти беспорядки, которые называют «революцией», закончатся сами по себе.

С искренней благодарностью я вспоминаю о трогательном отношении к нам, пленникам, со стороны одного из наших охранников — эстонского солдата по фамилии Мейслинг. Он всегда был славным, веселым и внимательным, и это, в сочетании с его ограниченным запасом русских слов, часто трогало меня, и, смею сказать, многие мои товарищи по несчастью испытали его благотворное влияние, выводящее нас из глубокого уныния, которое, когда мы были предоставлены сами себе, нередко было сильнее того, что мы могли вынести.

И малоросс, который часто приходил в мою камеру, тоже был очень трогательным. Он дружески рассказывал мне, что однажды, при царском строе, он сам провел долгие месяцы в провинциальной тюрьме и поэтому очень хорошо знает, как чувствует себя заключенный, особенно в одиночной камере. Он любезно предложил мне, если я почувствую себя слишком подавленным, постучать в дверь камеры и позвать его. И действительно, если я звал его, он сразу же приходил ко мне и часами вел со мной дружеские разговоры на общие темы, так как, конечно, правила запрещали все разговоры о текущих политических событиях.

Однажды — это было в воскресенье летом — он вежливо постучался в дверь моей камеры, вошел и сказал, что только что получил письмо из дома и не знает, что ответить. Не мог бы я вчерне написать ответ? Он прочел письмо вслух. Родственники горько жаловались, что местная и судебная власть сейчас захвачены евреями. Как ни хотелось мне исполнить просьбу солдата и продиктовать ответ, я подумал, что благоразумнее воздержаться от этого: в эти беспокойные дни нельзя быть уверенным, что повлечет за собой этот, на вид совершенно невинный, но все же неосмотрительный поступок. Я объяснил солдату, что слишком мало знаю о ситуации, чтобы сформулировать свое мнение по этому делу, а следовательно, не могу дать ему никакого дельного совета.

Самым приятным из наших надзирателей был моряк, в свое время прикомандированный к Корпусу жандармов, чье имя, к сожалению, стерлось из моей памяти. Он был симпатичным, умным и необычайно хорошо образованным молодым человеком, выделявшимся своим добрым, вежливым отношением к заключенным. С течением времени у него появилась привычка беседовать со мной о политических вопросах общего характера, что явно нарушало тюремные правила. Его рассуждения по этому вопросу были очень продуманными, и он никогда не защищал социалистическую точку зрения, давая таким образом понять, что является революционером против своей воли.

В основном стрелковая часть, охраняющая крепость, недружелюбно относилась к нам, но один солдат даже в этом подразделении выказывал доброе отношение. Если появлялась возможность, он снабжал нас сигаретами, а только тот, кто провел в тюрьме некоторое время, способен понять, как много значит сигарета для поднятия духа!

Нужно признать, что среди наших надзирателей было несколько весьма неприятных людей. Худшим был Куликов, грубый, дегенеративный парень с лысой головой и холодными глазами, почти как у зверя. Он явно принадлежал к криминальному типу, и я не сомневался, что раньше он часто имел возможность близко познакомиться с жизнью в царских тюрьмах, конечно, не как надзиратель, а как заключенный. Он внушал мне сильнейшее отвращение, и я с ужасом ждал день, когда он должен был дежурить в нашем коридоре. Насколько обоснованы были эти чувства, стало очевидным несколько месяцев спустя, сразу после большевистской революции. Куликов был одним из тех четырех людей, которые в январе 1918 года захватили больницу на Литейном и зверски задушили Кокошкина и Шингарева — двух заключенных кадетов (т.е. умеренных республиканцев), министров в правительстве Керенского.

Другим человеком, который также оказался очень неприятным, был прапорщик Преображенского гвардейского полка, который исключительно грубо вел себя не только с нами, заключенными, но даже с собственными товарищами. Он очень любил шуметь, хлопая дверями и с топотом проходя по коридорам крепости, громогласно отдавая обычные распоряжения.

6 сентября 1917 года я был наконец переведен из Петропавловской крепости в одиночное заключение в другой тюрьме, где скоро попал в больницу. Там я провел следующие два месяца. По сравнению с суровыми условиями жизни в крепости тюремная больница оказалась значительно более комфортабельным местом, и, находясь там, я намного меньше страдал от приступов глубокой апатии, которая столь часто овладевала мной ранее.

Пока я лежал в тюремной больнице, 25 октября разразилась долго собиравшаяся большевистская революция. Славному правительству Керенского нужно было без шума справиться с большевиками еще в июле, а так оно пало теперь за несколько часов. На этот раз восстание было организовано лучше, и, кроме того, ни один полк петербургского гарнизона не выступил на стороне так называемого правительства. Троцкий сумел без посторонней помощи привлечь гарнизон Петропавловской крепости на свою сторону: он просто обратился к занимавшему крепость полку с речью, столь же беспринципной, сколь и эффективной, призывая к восстанию. Этот удар практически решил судьбу столицы, так как в крепости революционные солдаты и рабочие нашли запасы оружия и амуниции, в которых нуждались.