Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

в кресле чуть поодаль, я хотел ее; я подошел к ней, она уселась мне на колени, мы начали обжиматься, руки мои бродили по ее телу, и все это на глазах у Томаса и его приятеля, но мне было плевать, сейчас все – это она, она – это все, я спихнул ее с коленей, встал, взял ее за руку и потащил в спальню, спальню Томаса, там я закрылся и сорвал с нее одежду, просто дернул в стороны лацканы куртки, не беспокоясь о пуговицах, поцеловал ее, расстегнул юбку и стянул ее, стащил чулки, она была почти голая, я расстегнул брюки, они упали, и я навалился на нее, обезумевший от вожделения, ни о чем другом я не думал, впрочем, где-то маячила еще одна мысль: что я этого хочу, я это делаю, это я так хочу, почему бы мне это не сделать. Она застонала, я закричал и кончил, встал и собрался уходить, но она посмотрела на меня и попросила остаться, ей хотелось еще, я подумал, ладно, снова навалился на нее, но ничего не получалось, я оделся, вышел в гостиную, ни на кого не глядя, схватил куртку и вышел на улицу, поймал такси, сказал адрес, через пять минут расплатился, вошел в квартиру, разделся и лег рядом с Тоньей.

* * *

Проснулся я в аду. За окном было темно. Тонья, судя по доносящимся звукам, смотрела в гостиной телевизор. От моей одежды, сваленной в кучу возле кровати, пахло духами. От меня пахло похотью. Воспоминания о том, что я наделал, вина, стыд и страх были столь велики, что вытеснили все остальное. Они не имели дна. Я окаменел, не в силах двинуться, я лежал в темноте, зная, что единственное избавление – это смерть. Проснувшись, я не шевелился, тьма наступала, от боли я едва не кричал, и все же лежал неподвижно и тихо, из гостиной доносились звуки телевизора, потом послышались шаги Тоньи, она остановилась на пороге.

Я лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.

– Спишь? – спросила она. – Уже почти шесть. Может, встанешь? Хоть день не совсем впустую потратим.

– Мне так страшно, – признался я. – Я так напился.

– Бедняжка, – сказала она. – Давай сходим возьмем в прокате какой-нибудь фильм? А потом я сделаю пиццу.

– Давай, – согласился я.

– Вот и замечательно! – обрадовалась она.

Тонья ушла, я сел, по-прежнему пьяный. Отнес одежду в ванную, запихнул в стиральную машину вместе с другими вещами, и включил ее. Принял душ. Я очутился в аду, это ад. Но я справлюсь. Переживу этот день, и следующий, и еще один, все наладится.

Я думал, что надо пойти к Тонье и рассказать обо всем. Понимал, что в одиночку не выдержу. Ее чувства – чистые и искренние, она честна во всем, что делает, но живет со мной, мерзавцем, совершающим самые отвратительные вещи. Но если я признаюсь, она меня бросит. Этим рисковать нельзя. Лучше уж продолжать врать. Врать я совершенно не умею, но придется. Придется врать каждый божий день всю оставшуюся жизнь, но я справлюсь, куда деваться.

Хорошо, что мы сейчас уйдем, а то дома телефон, вдруг мне позвонит Томас или эта женщина?

Мы пошли к Данмаркспласс, к большому видеопрокату.

– Вчера хоть повеселился? – спросила Тонья.

Я покачал головой:

– Вообще-то нет. Ничего особенного там не было. Но встретил много знакомых.

Тонья спросила, кого именно, и я перечислил.

– Ты ни во что не вляпался? – спросила она.

От страха и стыда я покраснел, лицо выдавало меня, но я заставил себя шагать как ни в чем не бывало и не поворачиваться, чтобы в темноте она ничего не заметила.

– Нет, конечно, – ответил я.

– А почему ты так поздно вернулся? Ты же пришел в восемь утра.

– Да мы под утро завалились к Томасу, я и еще один его приятель. Пили виски и разговаривали о литературе. В общем, неплохо посидели.

Мы взяли в прокате две кассеты и купили все необходимое для пиццы. Когда мы вернулись домой, на автоответчике горела лампочка. Этого я не предусмотрел. Дело усложнялось: записи проигрываются через динамик, так что слышно на всю комнату, и если в сообщении говорится о случившемся ночью, Тонья все узнает.

Она унесла продукты на кухню и принялась жарить фарш, а я нажал на кнопку воспроизведения в надежде, что она не обратит внимания.

Сообщение было от Томаса. Ничего конкретного, если я захочу, могу ему перезвонить – и все.

– Это кто? – спросила Тонья. Со сковородкой в руках она остановилась на пороге.

– Томас, – ответил я. – Благодарит за визит.

Я стер сообщение и уселся на диван.

На следующий день Тонья, как обычно, ушла на работу. Я позвонил Уле, мне было необходимо с кем-нибудь поговорить, в одиночку я уже не выдерживал. Мы решили пойти в киноклуб на Верфи, там показывали фильм Дэвида Лина.

Большинство знакомых в Бергене были у нас общими, поэтому никому из них я ничего рассказать не мог. Другое дело Уле, который развелся и вернулся домой из Нориджа. Конечно, он знал Тонью, они друг другу нравились, но дружил он в первую очередь со мной. Он по-прежнему переводил Сэмюэла Джонсона, по большей части для себя и из личного интереса, университет он бросил и вместо этого пошел учиться на медбрата. Однажды он провел меня по подземным коридорам под больницей, я собирался написать о них, они произвели на меня даже более сильное впечатление, чем я ожидал. Там, под землей, существовал целый маленький мир. С Уле я и пошел смотреть фильм Дэвида Лина. Фильм был про измену, я мучился, я точно попал в ад. После мы пошли выпить в «Весселстюэн», и я все ему выложил. И попросил совета, следует ли мне открыться Тонье и признаться во всем в надежде, что она меня простит, или лучше все скрыть, вести себя, будто ничего не произошло, и надеяться, что как-нибудь образуется.

– Даже не думай сознаваться! – сказал Уле. – Смысл? Взвалить ответственность и на нее тоже? Нет уж, вся ответственность на тебе. Это же ты сделал. Сделанного не воротишь, а ты это уже сделал. В этом смысле неважно, знает она или нет.

– Но тогда получится, что я предаю ее. Да еще и вру.

– Ты уже ее предал. Слова и поступки – не одно и то же.

– Да, ты прав, – согласился я, – просто ничего хуже со мной не случалось. Мне так плохо еще не бывало. Словами не передать. Так больно, что хоть застрелись.

– А пистолет есть?

– Ха-ха. Я ни о чем другом вообще думать не могу. Едва проснусь