Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

После его слов в зале воцарилась тишина, но в ней не чувствовалось ни холодности, ни осуждения. Советники знали, что их царь – человек храбрый и милосердный, настоящий воин, который так просто никогда не сдастся. К тому же они прекрасно понимали, что Латин, получив ясные указания оракула, во что бы то ни стало постарается их выполнить. Советники задумались.

Но тут, к сожалению, встал Дранк и начал говорить. Искусный оратор, он, как всегда, говорил очень живо и интересно, но обращался непосредственно к Турну, и в словах его звучала неприкрытая, обжигающая неприязнь. Он обвинил Турна в том, что эта война – дело его рук; что именно он, Турн, виновен в том, что нам теперь грозит поражение; что от него зависит, завершится ли завтра эта война – если, конечно, он не настолько ослеплен собственной славой и не настолько жаждет приданого царской дочери, что готов снова бросить людей в бессмысленное сражение. Если война возобновится, говорил Дранк, «множество загубленных воинов так и останутся лежать на полях сражений, непохороненные, неоплаканные, не найденные родными. Но если у тебя, Турн, осталась хоть капля истинного мужества, ты должен встать и выйти на поединок с тем, кто тебя вызвал!»

После этих слов Турн, естественно, взорвался и обозвал Дранка трусом, который никогда и на поле брани-то не был, а только и умеет, что языком трепать. Призывает других проявить мужество, а сам спешит удрать подальше и спрятаться! Латины и их союзники, заявил Турн, никакого поражения пока не потерпели, вовсе нет! Разве воды Тибра не покраснели от крови троянцев? Может, грек Диомед и боится Энея, насмешливо продолжал он, зато Мессап его не боится, и Толумний не боится, а уж вольски и подавно страха не знают. «Но разве этот ваш герой действительно вызывает меня на поединок? Надеюсь, что это правда. И уж, конечно, куда лучше умиротворить разгневанные высшие силы моей смертью или обрести бессмертную славу за счет моей воинской доблести, верно, Дранк? Куда лучше, чтобы погиб я, а не Дранк!»

Послышались аплодисменты со стороны кое-кого из старых советников, но Латин вмешался и прекратил этот обмен похвальбой и оскорблениями. Он явно хотел сказать что-то еще, но тут в зал вбежали Вер и какой-то очередной гонец с криком: «Троянская армия движется к Лавренту!» Затем в зал стали вбегать и другие гонцы, и в открытые двери был слышен гул встревоженной толпы. Люди, разумеется, тут же собрались у дверей регии и расшумелись, точно испуганные гуси на болоте.

Турн отреагировал мгновенно. Ни секунды не колеблясь, он вскричал: «К оружию! Неужели мы так и будем сидеть здесь и петь хвалу миру, когда враг идет на нас войной?» И выбежал из зала, на ходу раздавая приказы своим командирам, одних направляя на защиту города, а других – в атаку на врага. Латин не успел бы остановить его, даже если б попытался. Но он и не попытался. Он неподвижно сидел на своем троне, а его ближайшие помощники, нарушив работу совета, спешили наружу, желая собственными глазами увидеть, что там происходит. Дранк попробовал заговорить с Латином, но тот ему не ответил, лишь жестом велел отойти и оставить его в покое. Потом встал и медленно пошел к себе. На нас он даже не посмотрел и ни слова нам не сказал.

Амата взяла меня за руку.

Но я, не задумываясь, выдернула руку, словно ее прикосновение было ледяным или обжигало, как огонь. Я стояла перед ней, внутренне ощетинившись, готовая сопротивляться или попросту убежать, если она снова попробует меня коснуться.

Но она, не двигаясь, долго смотрела на меня, потом сказала каким-то детским голоском:

– Я не причиню тебе зла.

– Зла ты мне причинила уже достаточно, – сказала я. – Чего ты от меня хочешь?

И она неуверенно, все еще изумленно на меня глядя и словно не узнавая меня, предложила:

– По-моему... нам нужно показаться народу... выйти к алтарю городских ларов...

Она была права. Раз уж царь где-то прячется, а противник у ворот Лаврента, нужно незамедлительно поддержать, заверить их, что все в порядке и с царской семьей, и с теми высшими силами, что охраняют город. Я кивнула и уже направилась к дверям, но остановилась и, обернувшись к Ютурне, велела ей: «Идем с нами». Я, конечно, не должна была приказывать царской сестре, но Ютурна, как ни странно, меня послушалась и пошла с нами, ни словом не возразив и лишь плотнее закутавшись в свое покрывало.

Мы вышли из дома и направились на площадь, где находилось святилище духов-покровителей нашего города. По пути к нам присоединялись и другие женщины, выбегавшие, казалось, из каждого дома. Когда мы пришли к святилищу, вокруг нас уже собралась огромная толпа. Все это время Амата шла впереди; она же зажгла благовония у алтаря, но поскольку не она, а я сотни раз стояла здесь вместе с Латином, я и произнесла ту молитву ларам, которую обычно произносил он в знак поклонения и повиновения этим богам, охраняющим и наш город, и его обитателей.

Женщины вокруг нас молча склонили головы, а некоторые даже опустились на колени; да и те люди, что толпились на улицах и смотрели на происходящее с крыш, тоже притихли и слушали.

И я почувствовала, что в душу мою прямо-таки льется поток их доверия и любви; это немного смущало мой разум, но одновременно придавало мне ощущение собственной значимости. Я чувствовала их надежную поддержку, я была их дочерью, залогом их лучшего будущего – я, бессильная и бесправная девушка, которая тем не менее может от их имени разговаривать с высшими силами; я, предмет обмена в политической торговле, но для этих людей все же символ того, что обладает истинной ценностью. И я, завершив молитву, молча стояла среди них, своих соотечественников, и все они тоже молчали – так вечером на берегу моря стоят и молчат птицы, сотнями собравшиеся на ночь и словно совершающие некую безмолвную молитву.

И в этой тишине все мы отчетливо услышали, как из-за городских стен доносятся крики, грохот подков, звон, стук, ржание лошадей – шум армии, готовящейся к войне.

Воспоминания о тех чудесных мгновениях, когда я стояла, окруженная толпой женщин, перед алтарем городских ларов, не раз служило мне утешением и защитой в те страшные дни, что последовали вскоре. Казалось, наконец-то качнулись чаши весов. И мне больше не нужно было прятаться от людей, отгораживаться от их чувств; наоборот, этот источник питал и согревал меня, восстанавливая и укрепляя мое мужество.

Хотя у меня вроде бы не было особых причин испытывать подобную уверенность. Казалось, окончательно утрачена всякая надежда на исполнение воли оракула, на то, что судьба моя сложится именно так, как предсказывал мне поэт. Когда мой отец предложил в знак заключения мира подарить троянцам земли или построить для них новые корабли, он ведь даже не упомянул, какова будет моя роль в этой сделке. Видимо, обо мне и упоминать-то не стоило. А вот мать моя получила, что хотела: войну с чужеземцами, Турна во главе армии латинов и прямую возможность для того же Турна заполучить и трон Лация, и царскую дочь в придачу. Но почему-то Амата вернулась в регию с тем же растерянным выражением лица и сразу заперлась в своих покоях. Зато я почувствовала себя совершенно свободной. Меня точно выпустили из темницы. Я видела, с какой добротой смотрят на меня люди на улицах и наши домашние слуги. Слышала, как ласково они произносят мое имя. Чувствовала, что они мне искренне рады. Я чувствовала себя защищенной! Мой дом снова стал моим, хоть наш город и был осажден неприятелем.