Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

Угол был густо затянут паутиной. В центре паутины висела огромная высохшая зеленая муха. Паук, видимо, давно, может быть еще в середине лета, высосал из мухи всю кровь…

В комнату лился голубоватый утренний свет. Устин зачем-то тщательно осмотрел потолок и в каждом углу обнаружил огромные, почерневшие от пыли паучьи гнезда. «Да они что, год не убирали в этой комнате?» — удивился Морозов.

В дверь постучали, но Устин не ответил. Он спустил с кровати ноги, сел. Весь пол был усыпан листками из Демидовой папки. Вчера, после того как ушел Демид, Устин хотел своими глазами почитать один-два листочка, хотел убедиться, действительно ли там написано то самое, что читал Демид. Он взял один листочек, пробежал глазами, взял второй, третий… И прочитал их все, один за другим, до последнего.

Папка была удивительная. «Не надо было вчера Демиду тратить весь вечер на разговоры, — горько усмехнулся про себя Устин, — не надо было Пистимее везти меня сюда. Надо было просто переслать мне эту папку с одним из нищих…»

Газетные и журнальные вырезки были подобраны с поразительной ловкостью. Устин прочитывал их одну за другой и в самом деле видел, понимал, физически ощущал, как из пепла поднималась Западная Германия, как она встала на колени, потом на одну ногу, затем на обе. Встала, начала выпрямляться, вытягиваться во весь рост. Первую скрипку во всем играла Америка. Еще в советских газетах провозглашались лозунги и здравицы в честь великой исторической дружбы русского и американского народов, а американский посол в Москве, какой-то Джордж Кеннан (черт его знает, что это за Джордж, он, Устин, никогда не слыхал о нем) уже в письме в американский Государственный департамент потребовал прекратить сотрудничество военного времени с Советским Союзом, потребовал политики сдерживания коммунизма и, в конце концов, уничтожения его. Уничтожения! И это случилось всего через восемь месяцев после окончания войны. А еще через месяц Черчилль (кто такой Черчилль, он, Устин Морозов, знал) открыто заявил об этом в речи в американском городе Фултоне. А через полгода американский государственный секретарь Джеймс Бирнс потребовал объединения Германии. Вот оно откуда началось-то! И затем в вырезках Демида — огромнейшие цифры расходов на возрождение германского государства, германской военной мощи, убедительные факты, удивительные по своей прямоте речи американских, английских, французских, немецких генералов, президентов, премьер-министров, канцлеров. Возмущенные статьи советских газет в ответ на эти речи, на действия западных держав. И снова цифры, снова факты, снова речи. Вот западногерманский канцлер Аденауэр заявляет, что СССР, «по сути дела, является нашим смертельным врагом». Его военный министр Штраус прямо на заседании правительства высказался, что ему известен только один военный план — «красный», то есть план войны против Советского Союза. И наконец, в советской газете черным по белому написано: «Реваншистские планы западногерманских правящих кругов преследуют следующие основные цели: 1) насильственное присоединение Германской Демократической Республики к Федеративной Республике Германии; 2) восстановление германских границ 1937 года; 3) захват других стран Центральной и Юго-Восточной Европы и восстановление Германской империи как государства, играющего решающую роль в Европе…»

Устин читал обо всем этом и явственно слышал голос Филиппа Меньшикова: «Россия — большая, на одной стороне ночь, на другой день. А мир еще больше, вот что. А разве может мир терпеть такую несправедливость?»

«Не может… Не может!» — гудело в голове Устина всю ночь. И кажется, всю ночь он про себя так же горько и тяжело усмехался чему-то.

Второй раз послышался стук в дверь. Устин собрал листочки, рассыпанные на полу, сложил их в папку и крикнул:

— Ну кто там ни свет ни заря?

Дверь приоткрылась, вошла Пистимея.

— Вот она, голубушка, — нахмурил брови Устин.

— Всю ноченьку молилась… за выздоровление твое, Устинушка. — И Пистимея скорбно поджала губы.

— Вот как? — насмешливо сказал Устин.

— Ага… Утро, рассвело уже, собирайся. Я к Марфе побежала, а ты не мешкай тут, Устинушка. Ехать надо ведь нам…

— Ступай. Приду, — коротко бросил Устин.

Пистимея ушла. Морозов не спеша оделся. Одеваясь, не заметил, не слышал, как вошел Меньшиков.

Демид сел на то же место, где сидел вчера.

— Значит, так, Устин, — сказал он, поглаживая лежавшую на столе папку. — Ты поедешь сейчас домой. Захару скажешь — был припадок. Перепил, мол, горячка и хватила. Пистимея действительно не зря тебя в больницу повезла: это поможет тебе… отвязаться от всяких подозрений. Да смотри теперь у меня!

Устину почему-то показалось, что над его головой болтается паук. Но глянуть наверх побоялся.

— Заниматься будешь тем же, — продолжал Демид. — Только осторожнее, тоньше. С бригадиров-то, наверное, снимут тебя теперь.

— Должно быть.

— Ну, это ничего. Заниматься, говорю, тем же будешь. Я свой вклад делаю… для этого вот… — Демид легонько хлопнул по папке. — Зинку вон сам видел. Не будет, поди, если начнется что, мосты взрывать, как…

— Как кто?

— В кино-то ходишь, поди? Видел, однако, как такие вот… соплюхи эшелоны с немецкими солдатами под откос пускали. Так вот… чтоб не пускали — ты и… В общем, я делаю свой вклад, и ты делай свой. Поплотнее молодежью-то занимайся. Внучка этой Вороновой Марьи… как ее?…

— Шатрова Иринка.

— Вот-вот! Эта не только эшелоны под откос пускать будет. Эта… эта… — Демид не нашел подходящего выражения и замолчал. — Эта еще похлеще вырастет. Чего на нее смотреть?

— Я не смотрю.

— А чего же она у тебя, говорят, ходит будто в радости выкупанная? — Демид заворочал своими круглыми глазами. — И этой по сердцу надо чем-то, чтоб заизвивалась от боли, чтоб вместо воздуха горстями жгучий перец заглатывала.

— Боюсь я, — выдавил из себя через силу Устин. — Не ее — Анисима боюсь. Он, змей ехидный, глаз с меня не спускает. Если что, так сразу меня…

— Боишься? — Демид встал, подошел к Морозову. — Боишься?! Да ведь по-всякому можно. Хитра лиса, да хитрей охотник.

— Тебе хорошо тут… руководить да присказки всякие вспоминать. А меня… Позавчера, например, Фрол Курганов случайно — ишь ты, совсем случайно! — наткнулся в поле на припрятанные стожки сена. Пустяк вроде, а меня оглушило, как палкой по башке. Когда Смирнова отвозил, еще один удар: «Объясни мне весь твой