Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Нет, женственность неистребима! Лизе стало плохо — голодные спазмы, что ли? — она выбежала, возвратилась бледная как снег и, взглянув на меня, поправила под платком волосы. Титлов, которого я уже в Арктике не застал, рассказывал Матвеичу про одну аварию. Самолет с пассажирами сел в тундре на вынужденную, погода была жуткая, связь потеряна, искали их около трех недель, а когда нашли, одна молодая женщина выбежала из самолета навстречу спасателям — с накрашенными губами!

И тут я припомнил один случай. Как-то Матвеич пригласил меня поохотиться в тундре на диких гусей. Я не большой любитель этого дела, но Матвеич уговорил, взяли мы по нескольку манков и пошли. Манок — это профиль гуся из фанеры, окрашенной в его цвет; когда пролетающие гуси снижаются для знакомства, их стреляют почти что в упор. На манке имеется маленький колышек, который втыкается в ягель. Только мы залегли метрах в ста друг от друга, как прилетели гуси. Но вот загадка: к Матвеичу на его манки гуси летят, а на мои — ни одного! Он убил нескольких гусей, подходит ко мне, смеется. Я затребовал объяснений: не те, что ли, манки мне подсунул?

— Представь себе, — сказал он, — что ты на вечеринке и тебе понравилась женщина. Если она с мужем, пытаться с ней объясниться ты не будешь — аморально; но если она одна — это твое право. Так и у нас. Манки у тебя совершенно такие же, как у меня, но смотри, сколько ты их поставил: шесть штук! Иными словами, три пары. Гуси летят, видят, что все заняты — и пролетают мимо, не садятся. А у меня манков пять, то есть один свободный. Вот гусь и садится — а вдруг повезет?

На охоте это было жестоко: ищущий пару погибал.

А вспомнил я об этом потому, что подумал: одиноких женщин не должно быть.

За Лизу я почему-то спокоен, она добьется всего, чего захочет: рано ли, поздно ли, но положенную ей удачу завоюет. Она сильная, и взгляд у нее такой, что юные телята вроде Игоря забывают обо всем… Впрочем, насчет Игоря беру свои слова обратно, что-то в этом парне есть недосказанное, а что — сам не пойму; про таких говорят — «себе на уме», но это расплывчато и зыбко. Да, вспомнил, мне не понравилось, что он, будучи лучше всех одет, никому не предложил вторую пару теплого белья, хотя знал, что Слава, например, в одних трусах и безрукавке. Ладно, пусть не Игорь, но за Лизу, повторяю, я спокоен.

А вот Невская, которая утонченнее и, пожалуй, красивее, вряд ли станет свою удачу завоевывать; она, как булгаковская Маргарита Николаевна, никогда и ничего для себя не попросит, не поступится ни на йоту своим кодексом чести. А ждать, пока сами предложат, можно долго, всю жизнь… Мне жаль ее, как жаль всех неустроенных прекрасных женщин, не умеющих за себя бороться; а ведь кто-то бродит по свету, ищет ее, обязательно ищет, потому что природа ничего не делает зря. Только где он, ищущий, и как долго он будет ее искать?

Послышались топот, крики, залаял Шельмец, и Белухин, кряхтя, сполз с полатей и проковылял в тамбур. Бац! бац! — два выстрела, дикий рев, лязганье засова, кто-то вбежал в тамбур, и засов снова лязгнул.

— Мама родная… — это, конечно, Лиза, ее лексика. Вслед за Белухиным, порывисто дыша, вошли Матвеич и Дима.

— Не уложил? — спокойно поинтересовался Белухин, будто о погоде — метет или не метет.

— Вряд ли, — с извинением сказал Матвеич. — Ранил, наверное.

— Обязательно надо было стрелять? — Белухин поднял палец, прислушался.

— Живой твой медведь, уходит.

— Летел как танк! — возбужденно сказал Дима. — У самых дверей прихватил.

— У вышки еще двое бродят, — добавил Матвеич. — Зозуля с ребятами на скале, надо выручать.

— Опасный, однако, твой подстреленный, — проворчал Белухин, застегивая полушубок и надевая рукавицы. — Что ж, пошли. Топор возьми, Игорь… Ну? Топор, говорю, возьми!

— Я? — спросил Игорь.

— Ты, ты!.. Ладно, оставайся за старшего. Бери топор, Дима.

— Куда ты пойдешь, скрюченный? — запричитала Анна Григорьевна. — И без тебя народу хватает!

— В самом деле, оставайся, — сказал Матвеич.

— Помолчи, старая! — повысил голос Белухин. — Цыц! — рыкнул он на Шельмеца, который сунулся было за ним. — Мы скоро. Дверь не забудь, Игорь.

Матвеич пропустил вперед Белухина и Диму, обернулся, будто хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел. Дверь хлопнула, Чистяков тут же выскочил в тамбур и закрыл засов.

— Мама родная…

Я взглянул на часы, ровно сутки назад мы совершили посадку. Медленно идет время — для тех, кому делать нечего…

Зоя Васильевна

— И куда ему, старому, резаному, — продолжала причитать Анна Григорьевна. — Месяца нет, как аппендицит сделали, и радикулит, и сердцем мается. Говорила, возьми две недели за свой счет, так ему хоть кол на голове теши, плевать ему на жену, с голыми руками на медведя, и зачем его пустила, на порог не легла…

— Перешагнул бы он, тетя Аня, — сказала Лиза. — Силой разве их удержишь, не гулять пошли.

— Он самый опытный, — вставил Игорь.

— Опытный? — ожесточилась Анна Григорьевна. — А если его через три шага скрючит? «У нас на станции…» — вдруг передразнила она. — Вот бы и пошел с ним, а не дожидался, пока он Диму не позвал!

— Но я готов был идти, — примирительно сказал Игорь. — Я…

— Подранок тебе не посмотрит, опытный или неопытный! — не успокаивалась Анна Григорьевна. — Не умеешь — не стреляй! А этот мало того, что самолет утопил, так еще врага из зверя сделал!

— Это несправедливо, — вспыхнула Невская. — Не ожидала, тетя Аня.

— Много ты понимаешь, что справедливо, что несправедливо, ты с мое поживи!

— Не очень много, — согласилась Невская. — Но, прошу вас, не надо искать виновных. Это очень стыдно — валить вину на других, мы были и остались пассажирами, а они делают все, что могут.

— Зоя права! — горячо поддержал Гриша. — Мы, тетя Аня, должны гордиться такими людьми, как дядя Коля и Илья Матвеевич.

— Ой, сыночек, — горестно вздохнула Анна Григорьевна, — устала я им гордиться, живой он мне нужен, куда я без него, нитка без иголки…

— Я уверен, что все будет хорошо, — успокоил Гриша, — вот увидите, тетя Аня.

Гриша подсел к Анне Григорьевне и что-то тихо ей сказал. Она закивала, встала и подошла к нарам, на которых лежал Седых.

— Не спишь?

— Не сплю, — откликнулся Седых.

— Глупость я брякнула, сынок, ты уж не говори Илье.

— Я не сплетник, — холодно произнес Седых.

— Сгоряча я, — сокрушалась Анна Григорьевна. — У меня и в мыслях не было на Илью вину валить.

— Не вы, так другие, — тем же тоном сказал Седых, — мы к этому привыкли.

— Прости, сынок.

— Ладно.

— И ты прости, дочка. Невская пожала плечами.

— Что вы, тетя Аня, меня вы нисколько не обидели.

— Не тебя, так Илью. Он и в самом деле хороший мужик — Илья, это я тебе точно говорю.

Невская промолчала. На душе у нее было пасмурно. Ее беспокоил хрип в груди, все сильнее терзал голод, и сердце сжималось, когда она смотрела на Гришу: она — что, она выдержит, а вот он… И не пожалуется, даже знаком не покажет. И Лиза, бедняжка, ей хуже всех…

— Зоинька, — шепнула Лиза, — не смотри на меня жалеючи, я от этого злая становлюсь.

— Я всех жалею, — сказала Невская, — и себя тоже.

— Себя сколько хочешь, а меня не надо.

— Хорошо, не буду.

— Оби-иделась, — протянула Лиза.

— Мы сейчас только и делаем, что обижаем друг друга.

— Это жизнь нас обижает, и тебя, и меня.

— Я этого не считаю.

— А ты горда, подружка.

— И ты тоже.

— Верно, — согласилась Лиза. — Милостыни пока что ни у кого не просила.

Шельмец подался к дверям, зарычал.

— Кто-то идет! — вжав нос в окошко, выкрикнул Гриша. — Медведь!

Анна Григорьевна встрепенулась.

— Если вломится, головешку ему в пасть, головешку! Да не сейчас, потом, дыму напустишь!

— Фу ты, обжегся! — вскрикнул Чистяков.

— Рукавицы надень, защитничек! — Анна Григорьевна подсела к печурке, забрала у Чистякова кочережку. — Уйди, я сама.