Три мушкетёра - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как ни хорошо владел собой мой преследователь, он не смог сдержать гневное движение. Я не пыталась разглядеть выражение его лица, но почувствовала, как задрожала его рука, на которой лежала моя.
«В таком случае, вы не выйдете отсюда!»
«Отлично! Место моей пытки будет и моей могилой. Прекрасно! Я умру здесь, и тогда вы увидите, что призрак-обвинитель страшнее угроз живого человека».
«Вам не оставят никакого оружия».
«У меня есть одно, которое отчаяние предоставило каждому существу, достаточно мужественному, чтобы к нему прибегнуть: я уморю себя голодом».
«Послушайте, не лучше ли мир, чем подобная война? — предложил негодяй. — Я немедленно возвращаю вам свободу, объявляю вас воплощённой добродетелью и провозглашаю вас Лукрецией Англии».
«А я объявляю, что вы её Секст, я разоблачу вас перед людьми, как уже разоблачила перед богом, и если нужно будет скрепить, как Лукреции, моё обвинение кровью, я сделаю это!»
«Ах, вот что! — насмешливо произнёс мой враг. — Тогда другое дело. Честное слово, в конце концов вам здесь хорошо живётся, вы не чувствуете ни в чём недостатка, и если вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты».
С этими словами он удалился. Я слышала, как открылась и опять закрылась дверь, и я осталась, подавленная не столько горем, сколько — признаюсь в этом — стыдом, что так и не отомстила за себя.
Он сдержал слово. Прошёл день, прошла ещё ночь, и я его не видела. Но и я держала своё слово и ничего не пила и не ела. Я решила, как я объявила ему, убить себя голодом.
Я провела весь день и всю ночь в молитве: я надеялась, что бог простит мне самоубийство.
На следующую ночь дверь открылась. Я лежала на полу — силы оставили меня…
Услышав скрип двери, я приподнялась, опираясь на руку.
«Ну как, смягчились ли мы немного? — спросил голос, так грозно отдавшийся у меня в ушах, что я не могла не узнать его. — Согласны ли мы купить свободу ценой одного лишь обещания молчать? Послушайте, я человек добрый, — прибавил он, — и хотя я не люблю пуритан, но отдаю им справедливость, и пуританкам тоже, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь-ка мне на распятии, больше я от вас ничего не требую».
«Поклясться вам на распятии? — вскричала я, вставая: при звуках этого ненавистного голоса ко мне вернулись все мои силы. — На распятии! Клянусь, что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не закроют мне рта!.. Поклясться на распятии!.. Клянусь, я буду всюду изобличать вас как убийцу, как похитителя чести, как подлеца!.. На распятии!.. Клянусь, если мне когда-либо удастся выйти отсюда, я буду молить весь род человеческий о мщении вам!»
«Берегитесь! — сказал он таким угрожающим голосом, какого я ещё не слышала у него. — У меня есть вернейшее средство, к которому я прибегну только в крайнем случае, закрыть вам рот или, по крайней мере, не допустить того, чтобы люди поверили хоть одному вашему слову».
Я собрала остаток сил и расхохоталась в ответ на его угрозу.
Он понял, что впредь между нами вечная война не на жизнь, а на смерть.
«Послушайте, я даю вам на размышление ещё остаток этой ночи и завтрашний день, — предложил он. — Если вы обещаете молчать, вас ждёт богатство, уважение и даже почести; если вы будете угрожать мне, я предам вас позору».
«Вы! — вскричала я. — Вы!»
«Вечному, неизгладимому позору!»
«Вы!..» — повторяла я.
О, уверяю вас, Фельтон, я считала его сумасшедшим!
«Да, я!» — отвечал он.
«Ах, оставьте меня! — сказала я ему. — Уйдите прочь, если вы не хотите, чтобы я на ваших глазах разбила себе голову о стену!»
«Хорошо, — сказал он, — как вам будет угодно. До завтрашнего вечера».
«До завтрашнего вечера!» — ответила я, падая на пол и кусая ковёр от ярости…
Фельтон опирался о кресло, и миледи с демонической радостью видела, что у него, возможно, не хватит сил выслушать её рассказ до конца.
XXVII.
Испытанный приём классической трагедии
После минутного молчания, во время которого миледи украдкой наблюдала за слушавшим её молодым человеком, она продолжала:
— Почти три дня я ничего не пила и не ела. Я испытывала жестокие мучения: порой словно какое-то облако давило мне лоб и застилало глаза — это начинался бред.
Наступил вечер. Я так ослабела, что поминутно впадала в беспамятство и каждый раз, когда я лишалась чувств, благодарила бога, думая, что умираю.
Во время одного такого обморока я услышала, как дверь открылась. От страха я очнулась.
Он вошёл ко мне в сопровождении какого-то человека с лицом, прикрытым маской; сам он был тоже в маске, но я узнала его шаги, узнала его голос, узнала этот величественный вид, которым ад наделил его на несчастье человечества.
«Ну что же, — спросил он меня, — согласны вы дать мне клятву, которую я от вас требовал?»
«Вы сами сказали, что пуритане верны своему слову. Я дала слово — и вы это слышали — предать вас на земле суду человеческому, а на том свете — суду божьему».
«Итак, вы упорствуете?»
«Клянусь перед богом, который меня слышит, я призову весь свет в свидетели вашего преступления и буду призывать до тех пор, пока не найду мстителя!»
«Вы публичная женщина, — заявил он громовым голосом, — и подвергнетесь наказанию, налагаемому на подобных женщин! Заклеймённая в глазах света, к которому вы взываете, попробуйте доказать этому свету, что вы не преступница и не сумасшедшая!»
Потом он обратился к человеку в маске.
«Палач, делай своё дело!» — приказал он.
— О! Его имя! Имя! — вскричал Фельтон. — Назовите мне его имя!
— И вот, несмотря на мои крики, несмотря на моё сопротивление — я начинала понимать, что мне предстоит нечто худшее, чем смерть, — палач схватил меня, повалил на пол, сдавил в своих руках. Я задыхалась от рыданий, почти лишалась чувств, взывала к богу, который не внимал моей мольбе… и вдруг я испустила отчаянный крик боли и стыда — раскалённое железо, железо палача, впилось в моё плечо…
Фельтон издал угрожающий возглас.
— Смотрите… — сказала миледи и встала с величественным видом королевы, — смотрите, Фельтон, какое новое мучение изобрели для молодой невинной девушки, которая стала жертвой насилия злодея! Научитесь познавать сердца людей и впредь не делайтесь так опрометчиво орудием их несправедливой мести!
Миледи быстрым движением распахнула платье, разорвала батист, прикрывавший её грудь, и, краснея от притворного гнева и стыда, показала молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это красивое плечо.
— Но я вижу тут лилию! — изумился Фельтон.
