Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература - Томас Элиот

В 30-е годы английские литераторы крайне политизируются, одни исповедуют левые, просоциалистические взгляды (Оксфордская группа поэтов — У.Х. Оден, С. Спендер, К. Ишервуд и др.), другие — правые, консервативные, охранительные, надеясь на то, что люди поймут, наконец, что материалистическое общество ведет к краху, и вновь воспримут истины христианства. Работая над "Идеей христианского общества", Элиот ориентировался на христианских социологов — К.Г. Доусона, В.А. Диманта, критиковавших экономическую систему и британский капитализм в свете христианской этики и противопоставлявших ему (как В.А. Димант) утопическую "средневековую" идею "Царства Христа" (Christendom). Такая критика справа звучала в то время в унисон с марксистской критикой, также обличавшей буржуазную демократию как господство финансовой олигархии, видимо, отсюда некоторое сходство терминологии "правых" и "левых" (оперирование понятиями "классы", "капитализм", "элита" и т. д., но с разными смыслами).

Элиот пишет о близости ему идей французского католического мыслителя Жака Маритена, который воспринимал учение М. Лютера как пролог к вырождению философской мысли Нового времени, разрушившей целостный фундамент средневековой культуры; расценивал рационализм Р. Декарта как прямой путь к культу разума и крайнему "антропоцентризму", а учение Ж.-Ж. Руссо, с его культом "природности" человека — как путь к эгалитаризму, к лишенной духовности, материалистической буржуазной демократии, и видел путь к преодолению морального и социального хаоса в возврате к средневековой "ясности", "цельности", надличностной объективности.

Элиоту также свойственна ностальгия по цельной, духовной добуржуазной культуре, какой она была, как ему казалось, в Средние века, когда человек, религия и искусство исходили из единой, католической системы ценностей и для человека с его эгоистическими инстинктами существовал божественный авторитет. Однако он не призывал вернуться к средневековью, не романтизировал его, но находил в нем комплекс этических и социальных идей, пригодных для оздоровления западной цивилизации на не буржуазных основах. Ему казалось несправедливым и пагубным то, что в современном обществе церковь и её приверженцы— маленькое, архаичное гетто, меньшинство, чуждое большинству и всего лишь терпимое им, тогда как на самом деле христианство — главная ось, духовный костяк европейской цивилизации.

В "Идее христианского общества" речь идет не о власти Церкви, не об обществе, состоящем только из верующих. В свой "город Христа", построенный, как Элиот сам заметил, на "фундаменте" Фомы Аквинского, он "допускал всех, в том числе и тех, кто не сумел "познать или признать откровение христианства". "Христианский мир", по его словам, никогда не достигал уровня Нового Завета именно потому, что был "человеческим обществом… всегда и в любой момент способным отойти от Бога". Он исходит из того, что царство Христа никогда не будет создано на земле, но всегда будет существовать стремление к нему. Его "христианское общество" — это общество, в котором естественная цель человека — добродетель и благоденствие в общине — признана всеми, а сверхцель — обретение благословения, божественного блаженства — только теми, кто способен узреть его.

К концу 1930-х Элиот полагал, что для большей части человечества христианство может "почти полностью воплощаться в поведении", ибо способность "кразмышлению о предметах веры" у большинства людей мала. Люди должны воспитываться так, чтобы мыслить христианскими категориями, не надо навязывать им веру. Нужно так организовать жизнь, чтобы уменьшить конфликт между тем, что люди могут исполнять без насилия над собой, тем, что диктуют им обстоятельства, и представлением о христианском. При этом именно христианские настрой и традиции людей определяют "христианскую рамку государства" (тут нет обязательной формы), в пределах которой политики признают основополагающими ценностями западной цивилизации ценности христианские и, таким образом, определяют свои программы и реализуют свои амбиции с их учетом, способствуя процветанию своей страны. В этой картине мира очевидно свойственное Элиоту недоверие к государству и политикам. Он, вторя А. де Токвиллю, полагал, что разумно то правительство, чье правление мало ощутимо.

Видя в Церкви "высший авторитет нации", он тем не менее был против слишком большой власти иерархов, поддерживаемых государством, и в протестантском духе возлагал большие надежды на общину, состоящую из "клерикалов и мирян, духовно и интеллектуально наиболее развитых".

После "перелома" 1927 г. представление Элиота о традиции изменилось и расширилось. "Единовременный ряд" сменила (еще в книге "В погоне за чужими богами", 1934) система "общинной жизни", "способ чувствовать и действовать", привычки, обычаи, характеризующие общину на протяжении поколений[938]. "Традиция" теперь обретается не осознанным усилием, она имманентна, "просто существует и эволюционирует, сохраняя в себе все — как тривиальное, преходящее, так и живое, жизненно важное, вечное". В силу своей бессознательной природы, она сама по себе недостаточна и требует коррекции, и тут, на взгляд Элиота, возникает необходимость в "ортодоксии", чья функция — рациональное осмысление бессознательных верований и чувств (наподобие практической мудрости Аристотеля), чуткое к переменам, возникающее из опыта разумного образа жизни и направленное к достижению его в конкретных, меняющихся обстоятельствах. Элиот не дал точного определения "ортодоксии", но ясно, что она — "средний путь" между нежелательными крайностями и необходима, чтобы отличать в традиции жизненно важное от несущественного и определять, "что в прошлом достойно сохранения". В феномен "ортодоксии" он включал деятельность критика, и прежде всего "мастера критики" (вероятно, видя в этой роли и самого себя), масштабно пересматривающего литературное, и не только литературное, прошлое и располагающего "поэтов и стихотворения в новом порядке" (о чем он писал, в частности, и в книге "Назначение поэзии и назначение критики", 1933).

Понятие "ортодоксии" распространялось им на "элиту" учителей и пасторов, христианскому образованию и формированию которых он придавал особое значение, полагая, что они способны развеять "миф" о церкви как "орудии олигархии и класса".

С 1930-х Элиот создает стихотворные драмы, видя в них модель "воздействия христианской идеи, христианского мироощущения" на духовно пассивный, преобладающе атеистический мир. "Убийство в соборе" (1935), пьеса о епископе Кентерберийском Фоме (Томасе) Бекете (1118–1170), популярном со времен позднего Средневековья святом, мученике, отстаивавшем свободу церкви и духа, основана на исторически достоверном конфликте Государства и Церкви. В лице "нетираничной" Церкви Элиот видел "щит против тирании государства", защиту общины. Образец "высокой трагедии", синтезировавшей формы древнегреческой драмы и католической мессы, оплакивающей Христа и прославляющей его воскресение, пьеса увлекает зрителя и читателя, даже если христианское учение чуждо ему. Страдание как искупление — главная тема трагедии. Элиот изобразил епископа строптивым, независимым, честолюбивым, но сумевшим преодолеть искушения, отринуть греховные желания, познать волю Божию, и показать другим путь к духовному познанию и восхождению. Пьеса имела успех, была сразу поставлена в нескольких лондонских театрах, транслировалась по радио, не сходит со сцены и ныне. Ее цель — выявить контраст между поэзией христианского мировоззрения и прозаичностью хаотичного, прагматичного материалистического мировосприятия, пробудить в человеке дремлющее духовное, христианское начало.

Стихотворная драма привлекла Элиота как жанр, устраняющий поверхностное, наносное с явлений, обнажающий глубины реальности, органичный для человека, склонного в минуты наивысшего душевного напряжения выражать себя в стихах. Элиот был убежден, что искусство и религия имели один источник — первобытный ритуал, возникший из стихийной потребности человека "бить в барабан". В ритме стихотворной драмы, перекликающемся с ритмами подсознания человека, воздействующем на его глубины, где хранится первозданный опыт, и сохраняющемся в балете и мюзик-холле, поэт видел источник неограниченных возможностей воздействия на человеческие чувства, источник катарсиса; он виртуозно реализовал эти возможности в поэтических драмах[939].

В них он пытался возродить "традиции" елизаветинской драмы — "золотого века" английской литературы. Он надеялся, что созданная им поэтическая драма обретет, как в шекспировские времена, статус общенационального искусства, войдет в "каждый дом". По многим причинам это было невыполнимо. Элиот вглядывался в елизаветинские времена как в "антимир". Он писал известному английскому писателю Лоуренсу Дарреллу: "Шекспиру повезло со временем, как и всем великим драматургам, а нам — нет. Мы вынуждены создавать пьесы, в которых духовные движения не могут найти эквиваленты в реальности"[940].