Львы Сицилии. Закат империи - Стефания Аучи

class="p1">– Вопрос нескольких дней, – сказал доктор вчера вечером. – Не закрывайте окна, но следите, чтобы он не мерз, и говорите с ним о приятном. Выполняйте все его просьбы.

Иньяцио кивнул и проводил врача до дверей. Потом зарыдал навзрыд, как ребенок.

Он не пролил столько слез даже по Джузеппе Ланца ди Трабиа, который умер, заразившись тропической инфекцией два года назад, в 1927 году, оставив его обожаемую сестру Джулию в той же ситуации, в какой и он сам: в семье ни одного сына, который продолжил бы фамилию. Видимо, это проклятие рода Флорио, подумал тогда Иньяцио, теребя фамильное кольцо.

Теперь Ромуальдо. Его убивает чахотка. Когда Иньяцио узнал, что Ромуальдо стало хуже, он перевез друга из санатория в Альпах в Палермо, чтобы он мог умереть в родном городе. И разместил несчастного у себя в Аренелле. Таков был его дружеский долг.

Иньяцио входит в комнату. Лицо у Ромуальдо бледное, скулы обтянуты, под глазами темные круги.

Иньяцио садится к нему на кровать, как когда-то дядя, чье имя он носит, сел рядом со своим братом Паоло.

– Как ты?

– Свеж, как цветок, – отвечает Ромуальдо и смеется. Он всю жизнь шутил и продолжает смеяться даже перед лицом смерти. – Принеси карты, сыграем.

Иньяцио с тяжелым сердцем выполняет его просьбу. Но Ромуальдо трудно играть, и он часто прерывается на разговоры. Внезапно он замирает, прижимает карты к груди и задумчиво смотрит в стену.

– Знаешь, иногда я думаю об этом…

– О чем, дружище? – Иньяцио мешает карты, собирается раздать.

– О жене, о Джулии. – Ромуальдо вздыхает. – О том, что Патерно дали пожизненный срок, который никогда не казался мне достаточной мерой. Но сейчас я даже не помню лица этого зверя. А Джулия… бедняжка. Сейчас, когда я тоже умираю, мне тяжело.

– Перестань, – перебивает его Иньяцио. – Ты не умираешь, – добавляет с натянутой веселостью.

Ромуальдо поворачивается, смотрит на него, поднимает брови.

– Не неси чепухи, Иньяцио.

Тот отводит глаза, смотрит в карты, картинки расплываются. Потом говорит:

– У нас было столько женщин, а мы остались одни как сычи.

– Как ты можешь такое говорить! У тебя есть Вера.

– Вера не хочет больше меня видеть. Сказала, не имеет смысла… а я не знаю, что делать. Мне ее не хватает.

– А Франка?

Иньяцио раздает карты, горько улыбается.

– С тех пор как я отдал ее драгоценности под залог Банку Сицилии, она со мной не разговаривает. Уже два года прошло… Она и так страдала, узнав, что Больдини продал ее портрет Ротшильдам. И знаешь, что она мне сказала, передавая свою золотую сумку с украшениями?

– Что?

– «Ты обещал, что дашь мне всё. А ты забрал у меня всё».

В памяти невольно всплывает образ Франки, заворачивающей украшения – каждое отдельно – в бархатную ткань, почти как в саван. Она медленно складывала их в сумку. Плакала. Последними убирала жемчуга, пропуская между пальцами каждую нить.

– Мне говорили, что жемчуг – это слезы, – пробормотала она, сжав их в кулаке. Поднесла к лицу, в последний раз нежно прикоснувшись к ним, положила в футляр и вручила ему.

Эти воспоминания мучают его до сих пор.

– Бедная моя Франка. Она была права… – выдыхает он. – Как много она страдала из-за меня.

Ромуальдо пожимает плечами.

– Каких только гадостей мы не наделали, Инья. И таких и сяких. – Он забирает карты у него из рук. – Что есть, того не изменишь.

– А сейчас, в конце, что нам осталось, дружище? – спрашивает Иньяцио скорее себя, чем Ромуальдо.

– Почему непременно должно что-то остаться? Мы славно пожили, Инья. Не наблюдали со стороны, а брали жизнь в свои руки и наслаждались ею. Перед лицом смерти я ни о чем не жалею. Я был мэром Палермо, был богатым и влиятельным, как и ты. В наших постелях побывали шикарные женщины. Деньги, путешествия, шампанское… Мы жили, Инья. Мы мечтали по-крупному, были свободны и все-таки защищали то, что было нам дорого, дружище. Не деньги, не власть и даже не имя. Достоинство.

* * *

Иньяцио вспоминает слова Ромуальдо в тот день, когда они вынуждены выехать и из дома на виа Пьемонте. Он вернулся к жене после того, как его окончательно бросила Вера, у которой произошел глубокий душевный слом в 1930 году из-за гибели сына Леонардо во время воздушных учений над Адриатическим морем. Они с Иньяцио и так уже были связаны одной лишь силой Божьего наказания за свои предательства: смерть детей Иньяцио до и Леонардо после стали карой, которую они заслужили за то, что были счастливы. Так ему сказала Вера, и Иньяцио нечего было ей возразить. Он только обнял эту женщину, с которой обрел внутренний покой, у которой для него всегда была припасена улыбка и которая теперь в слезах умоляла его очиститься, покаяться за все то зло, что он совершил по отношению к жене и семье. Он в последний раз поцеловал ее в лоб и ушел.

Но ее слова проникли ему в душу, укоренились в чувстве вины, которую он долго не признавал. И подтолкнули его вернуться к Франке, разделить с ней то немногое, что еще оставалось.

Он не сразу сдался. Ездил по городам, пытался заключить сделки, пусть маленькие, пусть путем уговоров и унижений. Но его имя вызывало только сочувствие, презрение и иногда даже насмешки. Иньяцио Флорио разрушил империю. Иньяцио Флорио не справился с управлением наследством. Иньяцио Флорио – разорившийся идиот.

Он начал завидовать Винченцо, потому что с ним рядом была смелая и прагматичная женщина, которая по-настоящему любит его и делает все, чтобы спасти хоть что-то, взять, к примеру, украшения и мебель, подаренные ей Винченцо в течение нескольких лет. Они редко виделись: Винченцо вместе с Люси и Рене жил между Палермо и Францией, то на виа Катания, то в ее родительском доме в Эперне, в провинции Шампань. Последний раз, когда они встречались, у Иньяцио возникло ощущение, что пятнадцатилетняя разница в возрасте между ними исчезла: перед ним был мужчина, выглядевший старше своих пятидесяти, усталый и погрузневший. По большому счету, подумал он, его брат всегда делал то, что хотел, не заботясь о последствиях. И, скорее всего, именно из-за своего безрассудства до сих пор не обзавелся детьми. Кто знает, смирился ли он со своей потерей, спросил тогда себя Иньяцио. Еще один вопрос без ответа.

Слышится легкое покашливание. Позади него мажордом с горничной. Оба в пальто.

– Синьор, мы уходим. Не могли бы вы заплатить нам за последний месяц… – обращается к нему мажордом.

Просьба произнесена вежливым, но твердым тоном.

– И за другие месяцы мы