Пути памяти - Анна Майклз

Я старался схоронить образы, скрыть их под покровом греческих слов и английских, под рассказами Атоса, затолкать в глубь всех геологических эпох. Замутить память воскресными прогулками с Атосом по лощинам и оврагам. Годы спустя я пытался уйти от них, используя целый набор других уловок, другую лавину фактов – расписания поездов, лагерные записи, статистические данные, методические указания. Но по ночам мама, папа, Белла, Монс просто поднимались, отряхивали землю с одежды и ждали.

Атос учил меня готовить стифадо с овощами, йемисту – фаршированный перец и даже бутимату – печенье с черной патокой и корицей, которое он любил есть ночами, работая над курсом истории географической мысли.

Наш первый торонтский снегопад Атос решил отметить достойным ужином. Он послал меня на преобразившиеся улицы купить рыбы. В первые месяцы нашей канадской жизни я ходил за покупками только в ближайшие магазины, не рискуя в одиночку забредать далеко от дома. В тот день улицы выглядели так необычно, что мне захотелось пройтись подальше. Я вошел в магазин, где раньше никогда не бывал, вытер ботинки о коврик и стал ждать. Из задней комнаты вышел мужчина и уставился на меня, опершись мускулистыми руками о прилавок. Фартук его был весь в пятнах. С сильным акцентом он гавкнул:

– Что тебе надо?

– Свежей рыбы, – прошептал я.

– Нет! У нас есть подозрения. – Он повысил голос. – У нас есть подозрения.

Я пулей вылетел за дверь.

Атос резал грибы около раковины.

– Какую ты купил рыбу? Кефаль? Палтус? Как бы мне хотелось, чтоб здесь была Дафна, она бы приготовила нам своих замечательных кальмаров!

Я стоял в дверях. Он бросил взгляд в мою сторону и увидел мое лицо.

– Яков, что стряслось?

Я ему рассказал. Атос вытер руки, скинул с ног шлепанцы и угрюмо сказал:

– Пойдем.

Я ждал его у входа в магазин. Я услышал, как он разразился взрывами хохота. Он смеялся. Атос вышел на улицу, лицо его сияло радостной улыбкой.

– Все в порядке, – сказал он, – все в порядке. Он сказал «куры», а не «подозрения».[70]

Атос снова рассмеялся. Он стоял посреди улицы и хохотал. Я уставился на него, кровь прилила к лицу.

– Прости меня, Яков. Просто сдержаться не могу… Я так долго не смеялся. Входи, входи…

Больше я в тот магазин не заходил никогда.

Я знал, что был смешон, даже когда вырвался от него и один пошел домой.

Язык. Немой язык сиротой тянется к любому звуку, который в силах вымолвить, – и прилипает к нему, как к холодному металлу. Лишь много позже, спустя годы, боль уходит слезами.

Каждая вещь очерчена жирным черным контуром, который отделяет все вещи от их имен. Мой косноязычный словарь включал в себя обычный набор слов, без которых не проживешь – хлеб, сыр, стол, пальто, мясо, – и еще некоторые понятия существенно более высокого свойства. От Атоса я узнал, что значит скальный пласт, бесконечность и эволюция, но он никогда ничего не рассказывал мне ни о банковских счетах, ни о домовладельцах. Я мог на английском и на греческом участвовать в обсуждении проблем вулканов, ледников или облаков, но понятия не имел о том, что такое «коктейль» или «клинекс».

Мне не долго пришлось ждать антарктических рассказов самого Гриффита Тэйлора. Тэйлоры часто собирали гостей у себя дома в Форест-Хилле. На празднование нашего первого в Торонто Рождества туда были приглашены все сотрудники географического факультета. Мне было интересно, что думают о нас коллеги Атоса. Я понятия не имел, что они о нас знали. Скоро мне исполнялось четырнадцать, ростом я уже почти догнал Атоса, выпиравшие кости, губы и темные брови, казалось, хотели соскочить с лица. В те дни Атос производил впечатление ушедшего на покой искателя приключений, человека, который все вечера напролет мог проводить за описанием своих похождений. Госпожа Тэйлор называла нас не иначе как холостяками.

Нас приглашали на чаепития в саду, новогодние приемы, вечеринки по случаю окончания семестров. Каждый вечер завершался «Вальсирующей Матильдой» в исполнении Гриффита Тэйлора. У Тэйлоров всегда было романтично – это ощущалось не только в самом доме, не только в поведении прислуги, свечах, горевших в подсвечниках, и столах, уставленных изысканным угощением. Мне кажется, Тэйлоры очень любили друг друга. В тот первый рождественский вечер они подарили мне шерстяной шарф. На прощанье госпожа Тэйлор с радушной улыбкой пожала нам руки. Потом мы с Атосом сетовали друг другу на то, что она вогнала нас в краску.

Мы с Атосом тоже иногда приглашали гостей. Мы чувствовали себя одинокими скитальцами и старались собрать вокруг себя такие же неприкаянные души.

Атос как-то набрел в центре города на греческую булочную и узнал, что пекарь Константин из Пороса в свободное от торговли черным и белым хлебом время читал на греческом «Фауста» Гёте. Раньше Константин преподавал литературу в Афинах. Вскоре он стал регулярно к нам наведываться раза два-три в месяц и всегда приносил с собой пирог, пакет булочек или другие сладости. Иосиф, мастер, который как-то пришел к нам чинить плиту, в свободное время писал портреты. Он любил к нам заглядывать субботними вечерами, завершив трудовой день. Грегор, до войны имевший адвокатскую практику на Буковине, теперь торговал мебелью, он как-то пригласил нас пойти вместе с ним на концерт. Грегор был очень увлечен одной скрипачкой, и мы всегда занимали в зале такие места, где ее было лучше всего видно.

Наши гости знакомили меня с тайнами разных ремесел. Я узнавал, как выводить пятна, чинить кухонную утварь, писать портреты так, чтобы взгляд с холста повсюду следовал за зрителем. Как менять пробки, чинить водопроводный кран, как быстро испечь пирог из дрожжевого теста. Как себя вести на первом свидании (проводить ее домой, пожать руку отцу, никогда поздно не возвращаться). Атосу, как мне казалось, нравилось, что я внимательно прислушиваюсь к этим практическим советам, пока сам он неустанно продолжал заботиться о моей душе.

Но в основном мы были предоставлены друг другу. Мы не поддерживали тесных связей с греческой общиной, если не считать семейства Константина, родня которого владела несколькими ресторанчиками, куда мы частенько захаживали пообедать или поужинать, особенно в «Спот-лайт», «Мажестик», элегантный «Дайана Суитс» и «Баселз» с приглушенным светом и обитыми черной и красной кожей банкетками. Атос много работал, как будто знал, что времени ему отпущено в обрез. Он писал книгу. Что касается меня, настоящими друзьями я так и не обзавелся до окончания университета. Я редко тесно сходился с одноклассниками. Зато с годами я хорошо узнал город.

Дональд Таппер, преподававший на географическом факультете почвоведение и известный тем, что, бывало, засыпал на собственных лекциях, иногда организовывал практические занятия под открытым небом, чтобы показать студентам те или иные географические особенности почвы. Мы с Атосом нередко присоединялись к его студенческим экспедициям, пока Таппер не свалился на машине с гребня холма, демонстрируя типичный образец друмлина.[71] К счастью, у меня был собственный проводник, который провел меня не только сквозь геологические эпохи – он через юность провел меня от отрочества к зрелости.

Атосу, как заклинания, хватало лишь нескольких слов и взмаха руки, чтобы разделить холм пополам, пробурить скважину под тротуаром, вырубить леса. Он показывал мне Торонто в разрезе; он ломал скалы, как буханки свежего хлеба, обнажая клочковатые неровности геологических пластов. Атос мог остановиться посреди оживленной городской улицы, чтобы показать мне ископаемые известняковые окаменелости, выпиравшие из земли у гостиницы «Парк Плаза» или на стенах электрической подстанции.

– Ах, этот известняк, он по футу прибавляет каждые двадцать пять тысяч лет!

Внезапно улицы заливало соленое субтропическое море. Я представлял себе лужайки перед домами, заваленные бесценными сокровищами, – морскими лилиями, брахиоподами, трилобитами.[72]

Как птицы ныряют в море за добычей, так и мы с Атосом погружались на сто пятьдесят миллионов лет в глубь времен в сумеречное лиственное безмолвие оврагов. За рекламным щитом рядом с аптекой «Тэмблинз» нас засасывало раскинувшееся полукругом болото мезозойской эры, где огромные, высокие, как дома, деревья и папоротники покачивали ветвями во влажной густой дымке разлетавшихся в воздухе спор. Под автомобильной стоянкой, за школой, вдали от городского шума, от машин и выхлопных газов мы ныряли в нижние пространства города, залитые зеленым солнечным светом. Потом, как андартес, греческие партизаны, мы выныривали на поверхность на другом конце города – из-под моста около «Стэнз верайети» или из-под ресторана «Хани Дью».