Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии. - Жак Рубо

Если Арманс была рыжеволосой и непредсказуемой, как почва Калифорнии или речка Блионна (этот приток Дюрансы славится своим настолько капризным нравом, что пролегающую вдоль него улицу прозвали Временной) (разве испокон веку на романисте не лежала обязанность повышать культурный уровень читателей? — Примеч. Автора в обоснование предыдущей информации в скобках), то младшая сестра, Жюли, была белокурой и с виду благодушной, как ее мать. Она крайне редко выходила из себя, причем в то время (к огорчению Синуля, оно уже истекало) ее могли вывести из себя только сестра, брат, мать, собака или другие лица и исключительно в тех случаях, когда они задевали отца — прямо, косвенно или предположительно. Она умеренно хорошо училась (Арманс и тут проявляла свой огненный темперамент) и отдавала предпочтение предметам, требующим длительного размышления, но каким-то непостижимым образом оказывалась совершенно безоружной перед любым экзаменом, если он был заявлен именно как экзамен и за него ставилась оценка. Эта ее особенность, очень беспокоившая родителей и не раз изумлявшая учителей, впервые проявилась в одно давнее утро, когда она собиралась в школу, будучи еще маленькой белокурой девочкой, а не юной белокурой девушкой (надо же помочь читателю сориентироваться в различных временных пластах повествования!) (к моменту написания этой главы отношения между нами и Автором были прерваны, так как мы отказались уплатить ему аванс. Поэтому мы не знаем, обращено ли это высказывание Автора к самому себе, или же оно является частью романа; на всякий случай оставляем его в тексте. — Примеч. Издателя). Тогда Жюли вдруг упала головой на кухонный стол (это еще не был тот великолепный «кухонный верстак», который папаша Синуль смастерил впоследствии), рядом с чашкой шоколада и тартинками с абрикосовым джемом, и разрыдалась, признавшись испуганным родителям:

— Понимаешь, сегодня у нас сочинение, а еще меня обязательно спросят по алгебре, и надо будет сказать, что 22 умножить на 14 будет 308, а я не смогу!

Посвятив две страницы описанию Арманс и Жюли — в порядке старшинства, — мы должны добавить несколько слов об их брате, который пока не присутствует в романе: он разъезжает по Новой Зеландии с подружкой и виолой да гамба, разыгрывая перед изумленной овечьей и овцеводческой публикой концерты господина де Сент-Коломба (сведущие читатели уже догадались, что его подружка тоже играет на виоле да гамба, поскольку концерты господина де Сент-Коломба написаны для двух виол!).

Мы продолжаем рассказ о любви Александра Владимировича и юной Чучи. Мы, конечно, могли бы включить этот рассказ в повествование из жизни людей и собак, излагаемое в главах нашего романа, но мы не стали облегчать себе задачу по двум причинам:

а) любовные похождения Александра Владимировича ни в коем случае не следует смешивать с похождениями других персонажей, поскольку:

1) это похождения принца (не то чтобы любовь принцев в романе вообще отсутствовала, но любовь Александра Владимировича является таковой вдвойне, чего нельзя сказать о другой любовной интриге, на которую мы намекаем);

2) это похождения кота;

б) кот гуляет сам по себе, и дороги прозы, которые он выбирает, принадлежат только ему.

Итак, по причинам а) и б) смешивать эту историю с остальными недопустимо.

(Продолжение во втором межглавье.)

Глава 12

Ужин у Синулей

(продолжение: собственно ужин и телефонный звонок)

Синуль послал дочь купить хлеба и пополнить запас пива, опасаясь, что его не хватит. Было уже довольно темно. В комнату проникали аромат цветущих лип и даже отдельные комары. Зажгли свет, достали из буфета пять тарелок, вилки, ножи и бокалы. В честь Иветты постелили свежую скатерть, Синуль согласился выключить радио. Поели редиски с маслом и солью, огурцов со сметаной и по маленькой порции шампиньонов по-гречески. Синуль ел стоя, прихлебывая из огромной пивной кружки, которую купил во время гастролей в Дюссельдорфе. Он обычно не садился за стол до окончания ужина, поскольку приходилось то и дело вставать и заглядывать в духовку, а при его телосложении лишние движения отнимали много сил. После закусок съели петушка в вине; его сравнили с другими петушками в вине, вошедшими в семейную хронику, а также с петушками в вине, отведанными у друзей и конкурентов, и он был признан превосходным. Время от времени наступали на хвост или на лапу Бальбастру, который вечно подвертывался под ноги, и всякий раз на него орали.

Иветта и Синуль одновременно и независимо друг от друга завели длинные монологи. Арманс ворчала. Жюли тихо паниковала из-за теоремы Дезарга (или Паппа — в точности неизвестно). Мадам Синуль благожелательно молчала. Воздали должное тающему во рту овечьему сыру и свежайшему сыру брусе. Убрали грязные тарелки. Достали пирожные мадам Груашан, их было шесть: корзиночка, эклер с кофейным кремом, эклер с шоколадным кремом, еще одна корзиночка с шоколадным кремом (первая была с кофейным), кусок клубничного торта со взбитыми сливками и какое-то разноцветное изделие, загадочное по содержанию и ромбовидное по форме, которым сразу же завладела Арманс. Синуль отверг эти кондитерские изыски. Он предложил Иветте малины, от которой прежде времени покраснели кусты в саду, а воздух наполнился благоуханием. Малины захотели все. Ягоды залили густыми сливками и присыпали сахарной пудрой; малиновый сок, смешиваясь с желтоватыми сливками и сахаром, растекался по тарелкам розовеющим ручейком. Синуль приготовил Иветте и себе крепкий кофе и налил по рюмке грушевой настойки, а мадам Синуль — полрюмки вербеновой. Арманс встала, расцеловала Иветту в обе щеки и сказала «чао»; засим она удалилась. Поскольку направление ее пути не связано напрямую с нашим повествованием, мы не станем его указывать. Лицо Синуля исказилось от ревности.

Стол опустел. Пища и напитки были уничтожены, к приятной сытости неизбежно примешивалось ощущение быстролетности жизни. Из темноты доносились ночные звуки: шорох гусениц в саду, далекий уличный гул, мерные удары колокола Святой Гудулы. Все это навевало смутные воспоминания, которые предшествуют и способствуют сонливости. Стол перед каждым из сотрапезников был усеян крошками — у кого больше, у кого меньше. Было душно. Перед тем как разойтись по домам, решили продолжить отдохновенный процесс пищеварения в саду. Там стояли ажурные стулья из белого металла, которые называют садовыми, хромоногие шезлонги и один ротанговый стул (что такое ротанг, мы не знаем, но при подобных романтических обстоятельствах всегда присутствует ротанговый стул). Прежде чем выйти в сад, Синуль включил шумофон.

Шумофон был гордостью и шедевром Синуля. Не имея ни финансовых (из-за любви к пиву и большого семейства), ни территориальных (его домик был слишком тесен) возможностей установить у себя орган, он изобрел инструмент, максимально к нему приближенный (во всяком случае, по мощи звука, в чем, к своему огорчению, могли убедиться соседи), и это был шумофон. С годами шумофон все более совершенствовался (то есть приближался к совершенству, существование коего подтверждено наукой), пока не достиг, наконец, такого богатства и такой чистоты звучания, какие только может обеспечить передовая современная техника. Синуль собственноручно собирал и подгонял, завинчивал и паял все детали своего инструмента (что приводило к массе необъяснимых неисправностей, ибо он постоянно терял электрические схемы), и в результате отовсюду торчали пучки спутанных разноцветных проводов — чрезвычайно эффектное зрелище.

Чтобы добиться желаемого, Синулю пришлось разработать целую систему. У всех его друзей имелись шумофоны его работы. Он приходил к ним, изучал обстановку, выяснял их эстетические запросы и финансовые возможности (к его приходу они должны были запастись пивом: это позволяло ему приятно расслабиться после посещений магазинов, где продавались детали для шумофонов), выслушивал их доверительные признания и выносил вердикт: новички получали шумофон, собранный из устаревших деталей другого инструмента, чей хозяин, также член синулевского кружка, намного превосходил их в музыкальном и финансовом отношении. И вот после целого ряда обменов, установок и перестановок (сопровождаемых распитием пива и доверительными признаниями) настал день, когда Синуль смог почти задаром дополнить свой шумофон новой, жизненно важной деталью, и теперь он знал: из шумофонов его друзей ни один не выдерживал сравнения с его собственным. Иветта часто приходила к нему послушать музыку, и на этот случай он держал в своей фонотеке записи опер Верди. Но сегодня вечером он поставил этюд для клавикордов Карла Филиппа Эммануэля Баха — единственно подходящий вариант для данного места и времени. Задремавший Бальбастр вздыхал во сне, судорожно дергая лапами.