Человек ищет счастья - Михаил Аношкин

Когда его спросили, он только сказал:

— Мне трудно говорить об этом, товарищи. Это очень сложно — вдруг не расскажешь. Одно для меня очевидно — нет у меня семьи, распалась… Проглядел. Прошу: разберитесь хорошо, прежде чем решать, и разберитесь не так, как разбирался Лоскутов. Спросите и меня. Я ведь тоже лицо заинтересованное, — криво усмехнулся Рогов и сел.

Члены бюро чувствовали себя неловко. Иван Максимыч примирительно сказал:

— Юрий Андреевич, а ведь в самом деле не годится так. И членов бюро не поставили в известность. Между прочим, старуху, тещу его, давно знаю — вздорная. Дочка, кажется, не лучше.

Лоскутов не согласился, упирая на то, что Рогов бросил жену с ребенком.

— Что ж, по-твоему, в ногах у нее ползать, плевки в душу принимать? — жестко улыбнулся Сомов.

Спор разгорелся.

Члены бюро голосовали против предложения Лоскутова объявить Рогову выговор. После заседания в кабинете никто не задержался. Рогову на прощанье крепче обычного жали руку. Сомов остановил редактора в коридоре, по-отечески похлопал по плечу:

— Не тужи, Иванович! Лоскутову не завидую, плохо его дело, скверное, хуже, чем у Махрова.

…Рогов брел на квартиру не спеша. Тяжело было на душе. Он вспомнил Лену Огородникову, ее застенчивого Бориса, вспомнил пробойного Костю-бригадира. Сколько их, таких славных, чистых, работящих на свете? Не счесть! С ними легко дышится, веселее живется. Среди них есть Валя Иванцова… Вдруг предстала она перед его мысленным взором такой, какой видел ее на полевом стане: склонившаяся над стенной газетой, с ослабевшей заколкой, которая еле-еле удерживала темную тяжелую косу. И Валин взгляд…

Рогов остановился, провел рукой по глазам, словно пытаясь снять пелену, которая мешала разглядеть настоящее счастье.

А ночь брела по земле по-осеннему густая, теплая, полная таинственных шорохов, удивительно непонятная и беззвездная.

ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

Телефонный звонок разбудил Николаева в половине первого ночи. Пробираясь ощупью в коридор, где висел телефон, Николаев споткнулся о стул и выругался: «Выкину к чертовой матери этот телефон. Ни одной ночи не дает спокойно поспать». Впрочем, распрощаться с аппаратом Николаев собирался всякий раз, когда его поднимала с постели настойчивая сверлящая трель звонка, а это уже длилось несколько лет.

Взяв трубку, он сердито буркнул:

— Да.

— Вадим Сергеич? Это я, Воловиков. «Васькинский произвол» придется снять.

— Постой. Как снять? — Николаев окончательно проснулся.

— Кремнев был. Он настаивал.

— Кремнев прикажет тебе закрыть Америку, ты тоже мне звонить станешь? Печатать!

— Мое дело маленькое, — обиделся Воловиков. — Только вы позвоните Кремневу.

Николаев бросил на рычажок трубку. Закипело раздражение. Звонить? Чего он, этот Кремнев, отдает распоряжения через голову редактора? Не шуточное дело снять фельетон! Николаев взял трубку и вызвал квартиру Кремнева. Никто не отвечал.

Наконец в трубке что-то щелкнуло, зашипело, и знакомый баритон, только немного хрипловатый ото сна, произнес:

— Слушаю вас.

— Николаев говорит. Звонил сейчас Воловиков и передал, будто ты распорядился снять фельетон.

Кремнев после паузы насмешливо ответил:

— Туго же соображает твой Воловиков. Ведь мы же с ним толковали о фельетоне больше четырех часов тому назад.

— В конце концов редактор я, а не Воловиков. Он всего-навсего дежурный и то лишь на сегодня. Секретарю горкома это необходимо знать.

— Я подозреваю, что ты недавно поругался с женой. Иначе не стал бы ты поднимать среди ночи лишь для того, чтобы наговорить дерзостей.

— Странно у тебя получается!

— Обожди! Это во-первых. Во-вторых, никаких распоряжений я не отдавал. Просто усомнился в правдивости фельетона. Васькина-то я как-никак знаю немного. А уж если бы я решил твердо, я б тебе и сказал. Твой же Воловиков, видно, мучился, мучился над тем, как понять мои слова, потом испугался и давай тебе звонить. Вообще он трусоват, как я погляжу. Фельетон писал Ромашкин?

— Ромашкин.

— Вот видишь, хоть он спрятался за псевдонимом, все равно я узнал. И фельетон такой же растрепанный, как и сам его автор.

— Я доверяю Ромашкину.

— Сколько угодно доверяй, но и проверяй. У меня тоже нет оснований не доверять тебе и все же боюсь: отсекут тебе когда-нибудь буйную голову из-за Воловиковых и Ромашкиных.

— Что ты меня, в самом деле, пугаешь? — разозлился Николаев.

— Ну, иди досыпай. Утро вечера мудренее.

— Пока, — буркнул Николаев.

Но уснуть никак он не мог. Ворочался, курил. Жена вздохнула: сам не спит и ей не дает. Будет жечь папиросу за папиросой.

Ромашкин приехал в редакцию прямо из университета. Поглядел на него Николаев, и сердце заныло: какой-то несобранный, взлохмаченный — волосы как у ежа, всегда торчком. Лицо маленькое, курносое, веснушчатое и, странное дело, казалось, состояло из двух разных половин. Посмотришь в дымчатые, бедовые глаза и оторопь берет, будто в них застыл немой вопрос: «Что, по шее захотел? Это у меня не задержится». А губы пухлые, подбородок круглый, как у девушки, даже с ямочкой. На губах всегда блуждает плутоватая улыбка. «Чудак! — словно бы говорит она. — Да я же пошутил! Разве я могу ни с того ни с сего — по шее!»

Дело, конечно, не во внешности: с лица воду не пить. Но у Ромашкина характер оказался плохой. Работал по настроению. То вдруг обуяет его жажда деятельности. Хватается за все, носится по городу, пишет, пишет. Иной раз пойдет на задание, но увлечется чем-нибудь посторонним, а потом огорченно скребет затылок: «Я ж хотел как лучше!» Или нападет вдруг на парня апатия. Ходит по редакции, словно чумной. А то сядет за стол, подопрет рукой голову, глаза устремит в потолок и грызет карандаш.

— Ромашкин, ты чего это?

— А чего?

— Работать надо.

— А я и работаю. Думаю. Возможно, в вашей редакции думать строго воспрещено? Тогда извиняюсь. Я был другого мнения, — поднимается, засовывает руки в карманы и уходит.

— Ты что с ним нянчишься? — спросил однажды Николаева Кремнев, прослышав про «художества» Ромашкина. — Место он у тебя занимает. Что, мы не найдем хорошего сотрудника?

— Человек ищет себя, нельзя его выгонять, — возражал Николаев.

— Ох, и искатели развелись у тебя в редакции! Ты тоже ищешь, что ли?

— Не смейся, пожалуйста. Потом будем смеяться, а сейчас рано.

А Ромашкин все тот же: пойдет на завод за информацией, а вместо этого надергает совсем других фактов, с разных цехов помаленьку — тут ему расскажут о безобразиях кладовщика, там пожалуются на бездушного мастера, в третьем вытащат на свет какого-нибудь пьяницу.

— Тебя же за информацией посылали, Ромашкин.

— Ну, да! Я им про информацию, а они с жалобой. Что, мимо проходить, да?

— Ну, хорошо. Вот у тебя тут целый блокнот записей, а статьи тебе не сделать.

— Не сделать, — соглашается Ромашкин. — Не свяжешь, это верно.

А тут подвернулась эта жалоба на мастера Васькина. В цехе — золотой человек, активист. А дома — куркуль, обыватель. Николаеву неожиданно пришла мысль: пусть Ромашкин разбирается с этой жалобой! Дело серьезное, щекотливое. Ромашкин пропадал три дня, а на четвертый принес фельетон, положил на стол редактору.

— Что это? — спросил Николаев.

— Читайте.

Прочитал. Даже не поверил: хлестко, хотя немного несобранно.

— Факты основательно проверил?

— Комсомольским билетом ручаюсь.

— Ну, смотри, Ромашкин! — проговорил Николаев.

И сейчас, после разговора с Кремневым, думал о Ромашкине: «Выгоню, если наврал, с треском выгоню!»

— Спал бы ты, Вадик, — сказала жена.

— Спи, кто ж тебе не дает!

— С тобой уснешь, — она поднялась, решительно забрала из его рук папиросу и приказала:

— Спи!

Он послушно, как дитя, поудобней улегся и через несколько минут заснул.

Утром у Николаева было скверное настроение. В редакции зашептали: «Редактор не в духе». Это значит, лучше не попадаться ему на глаза. Неудачливее других оказался Воловиков. Его первого вызвали к редактору.

Воловикова Николаев встретил хмуро:

— Ну, что у тебя там вчера?

У Воловикова было очень трудное отчество: Анемподистович. Поэтому его просто звали Иваном, хотя сам он настаивал, чтобы его величали Александровичем. Однако новое отчество не прижилось. А за глаза, с легкой руки Ромашкина, прозвали Колобком. Он и в самом деле чем-то напоминал колобка: маленький, полный, с круглым румяным лицом. Волосы всегда гладко зачесаны назад, мягко поблескивают. Воловиков чем-то их смазывал.

— Ничего, Вадим Сергеевич, — ответил Воловиков. — Это Спицын меня с толку сбил.