Усадебные истории - Карен Бликсен

Несколько секунд узник сидел не шелохнувшись. Потом он бегло взглянул на Эйтеля из-под своих длинных волос, и Эйтель был поражен, увидев, какие ясные глаза сверкают на этом темном лице.

— Да, я хорошо тебя знаю. — И еще через несколько секунд: — И твои леса знаю не хуже, чем тебя. И длинное болото, которое лежит на западном краю твоего поместья.

Островной диалект был так заметен в речи узника, что Эйтель с трудом его понимал. В схватке, когда его взяли, ему рассадили губу и выбили зуб, поэтому он сильно кривил рот и шепелявил, и во все время разговора, после каждого вопроса, какое-то время мешкал, словно прежде чем заговорить, ему надо было сперва привести в порядок рот.

В его ответе не было ни вызова, ни насмешки, хотя он не мог не знать, что Эйтель прекрасно понимает, откуда ему так хорошо известны леса и болота собеседника. Скорее этот ответ походил на веселую, мимолетную реплику в непринужденной болтовне двух приятелей.

«Вот так, — подумал Эйтель, — лисица, повстречавшись на лесной тропинке с лесничим, могла бы лихо и язвительно докладывать ему о состоянии птичьего поголовья».

— Твоя мать была моей кормилицей, — сказал Эйтель.

И снова Линнерт переждал немного, а затем в прежнем, легком и непринужденном тоне спросил:

— А как ее звали?

— Ее зовут Лоне Бартельс, и вот уже много лет она замужем за дьячком на Фюне. Но я-то знаю ее гораздо раньше. Так что ты, Линнерт, мой молочный брат, — сказал Эйтель, и слово «брат» отдалось у него в ушах.

— Да, — ответил Линнерт, снова помолчав, и добавил: — Только мне досталась из ее грудей самая малость.

— Сегодня я пришел, чтобы помочь тебе, если смогу.

— Как же ты хочешь мне помочь? — спросил узник.

— Неужели я ничего для тебя не могу сделать? — ответил Эйтель вопросом на вопрос.

— Ничего, — сказал Линнерт, — они тут сами все сделают как надо.

В последовавшем молчании узник несколько раз сплюнул на пол, вытянул босую ногу и растер плевки по соломе. Но и это движение отнюдь не содержало попытки высмеять или отбрить посетителя, оно скорей напоминало веселую игру или невинную забаву, в которой гость при желании мог принять участие, чтобы развлечься.

Наконец, несколько раз подвигав разбитыми губами, Линнерт сам возобновил разговор.

— Да, — начал он, — в одном ты мог бы мне помочь, если, конечно, захочешь. У меня есть старая собака, она принадлежит мне. Сейчас она сидит на привязи у колесника в Крамнитце. Но она не привыкла сидеть на привязи. Ты мог бы послать туда кого-нибудь из своих охотников, чтоб он ее пристрелил.

— Я возьму твою собаку к себе в усадьбу и буду заботиться о ней, пока она жива.

— Не надо, — сказал Линнерт, — она ни для кого и ни для чего не годится, кроме как для меня. Но будет куда лучше, если ты сам ее убьешь. И еще одно: когда ты заберешь ее оттуда, чтобы потом выполнить мою просьбу, поговори с ней хоть самую малость. — Он еще немного помолчал, потом добавил: — Ее звать Рикке, в честь одного имени.

Эйтель медленно поднес руку к губам и так же медленно опустил ее.

— А в благодарность я тебе тоже кое-что скажу, — вдруг начал Линнерт. — У тебя на речке, на Мэлле, есть две выдры, о которых никто не знает, кроме меня. Однажды утром, зимой, я увидел, что иней на траве подтаял, это была отдушина в их норе. И тогда я начал за ними приглядывать. Несколько раз побывал там летом, сидел затаясь с тех пор, как рассветет, и до тех, пока не стемнеет снова. И я видел, как пара стариков учила четырех выдрят плавать. Теперь они стали большие и шкурка у них хоть куда. А нора как раз под холмом. Ты бы мог их взять.

— Ладно, — сказал Эйтель.

— Но не забудь, это в том месте, где река чуть сворачивает к востоку, там еще стоят пять плакучих ив.

— Ладно, — сказал Эйтель, — не забуду. А еще я размышлял о твоей судьбе, — заговорил Эйтель после паузы, — сразу, как узнал про тебя. Мой род причинил несправедливость твоему роду, я не хочу, чтобы и с тобой получилось так же. Я хотел бы восстановить справедливость, прямо сейчас, насколько это возможно.

— Справедливость? — протяжно спросил Линнерт, и в голосе его звучало удивление.

Но тут Эйтель услышал приглушенный бой часов над зданием суда, медленно и раздумчиво они пробили девять ударов, и Эйтель спросил у себя самого, считает ли узник эти удары.

— Линнерт, ты когда-нибудь слышал о том, что наша усадьба стоит именно там, где когда-то был ваш двор, что она выстроена на фундаменте вашего дома?

— Нет, никогда не слышал.

В камере воцарилось долгое молчание, так что Линнерт под конец даже поднял глаза, чтобы посмотреть, ушел его гость или все еще стоит здесь.

— Линнерт, — заговорил Эйтель, — твоя мать рассказала мне вчера одну историю. Она рассказала, что когда была у нас кормилицей, поменяла господского ребенка на своего собственного и никто об этом не узнал.

Снова молчание.

— Ну вот, — сказал Линнерт, — это все дело прошлое. С тех пор много воды утекло.

— Ты прав. С тех пор миновало двадцать три года. И все эти годы ни один из нас не знал, кто же он такой.

Линнерт сидел так тихо, что Эйтель не мог понять, слышит он его или нет.

— А это правда, ну, то, что она рассказала? — наконец спросил он.

— Нет, — ответил Эйтель, — это неправда.

— Нет, — повторил и Линнерт, — это неправда. — И сразу добавил все с той же лисьей хитростью, молниеносной и злой: — Ну, а если бы все это оказалось правдой?

— Если бы все это оказалось правдой, — медленно проговорил Эйтель, — ты был бы сейчас на моем месте, а я — почем знать? — на твоем.

Линнерт снова затих на своей скамье, глаза опустил в пол, и Эйтель подумал: «Ну, если все кончилось, я, верно, могу уйти?»

В то же мгновение узник рывком поднялся на ноги и стоял теперь перед своим гостем. Тяжелая цепь с лязгом ударилась о его ногу. Внезапное, неожиданное движение, легкое и бесшумное, было исполнено такой редкостной силы, что напоминало скорей атаку из засады, которая застает атакуемого врасплох и не дает ему времени подготовиться к защите.

Два молодых человека одинакового роста стояли теперь один перед другим. Первый раз за все время разговора они поглядели друг другу прямо в глаза. И среди воцарившегося