Избранное - Борис Сергеевич Гусев

— Ну а вы сможете собрать сюда в лес своих людей? Ну хотя бы человек тридцать на первый случай?

Старший, Степан Науменко, молчал. Средний брат, Василий Ефимович, подумав, ответил:

— Это можно. Сколько даешь времени?

— Сорок восемь часов, — улыбнулся Ким.

— Малость пожадничал… Трое суток — пойдет?

— Договорились…

Уха поспела. Голодные разведчики набросились на еду.

Вечером Ким сказал Куркову:

— Сегодня пойдешь со мной ночью в село… Проведем карательную акцию… Будем судить убийцу Кочубея.

— Так точно, товарищ командир! — радостно ответил Курков.

Ким улыбнулся:

— Вопросы есть?

— Опять я чего-то не пойму, — вздохнул Курков. — Вроде велели не раскрывать себя, а немцы же — они тоже не дураки, поймут, чьих рук это дело.

— Теперь это уже не так важно. С местными людьми связь установлена. Можно и посвободнее. А отомстить нужно… Ты все к складу рвался… Подожди, устроим еще фейерверк… А сейчас нужно, даже с точки зрения воспитательной, дать понять: в округе появилась власть. Она карает предателей… Вот с завтрашнего дня ты займешься минированием железнодорожных линий, мостов…

— Все понятно, товарищ Ким!

— Наконец-то, слава богу!

…Вот как спустя почти тридцать лет описывает в своем письме автору этой книги суд над предателем Дмитрий Павлович Шаворский — человек из местных, впоследствии вошедший в группу Кима:

«…С помощью Науменко Гнедаш установил имя полицая, убившего Кочубея, а также, где тот живет. Ночью Гнедаш, Курков и еще трое подошли к домику. Курков стал стучать в дверь. Послышался голос: «Кто там?» Курков ему: «Иди, пан офицер вызывает». А Гнедаш по-немецки крикнул: «Komm her!» Полицай отворил дверь, тут его и взяли. Повели на могилу, где Кочубей похоронен. Там судили. Присудили к казни…»

Глава VII

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С МОСКВОЙ

Небольшой зал старинного особняка с невысокими колоннами. Сцена. Экран для кино. Собравшиеся чего-то ждут, переговариваются шепотом. Входит военный с четырьмя шпалами в петлицах, и все встают. Затем, повинуясь его жесту, снова садятся в стоящие рядами кресла. Полковник оглядывает притихших курсантов. Он говорит:

— Я вижу у некоторых тетради, блокноты — все это лишнее. Записывать ничего не нужно, учитесь запоминать все с первого раза, оттачивайте, тренируйте свою память. Память — оружие разведчика. Это первое. Второе — многие из вас москвичи, имеют родных в Москве. Никаких свиданий, никаких встреч. Письма посылать можно с указанием номера полевой почты, и все. В письмах никакого намека, что вы в Москве. Третье: времени у вас очень мало. За несколько месяцев вы должны пройти большую, напряженную программу. Не теряйте ни одного часа. Впитывайте в себя каждое слово своих наставников. От этого зависят успех и ваша жизнь. Там, в тылу, поздно будет учиться…

Ветхий деревянный дом с примыкающим к нему садом был скрыт от посторонних взоров. Такие домики и сейчас можно увидеть в столице. Но здесь пробыли недолго. Ночью подошли машины и вывезли всех куда-то за город. Дважды школа меняла адрес. Делалось все для того, чтобы устранить всякую возможность засечь разведчиков еще до того, как они уйдут в тыл.

Учение началось с самого обычного. Пришел наставник. Познакомился с курсантами. Себя велел называть старшиной. У Клары спросил, держала ли она когда-нибудь в руках револьвер.

— Держала… Папа показывал, — отвечала она.

— Дареный, с гражданской? — спросил старшина, который, конечно, знал, кто такая Клара и кто ее отец.

Клара кивнула.

— Но стрелять не приходилось?

— Нет…

— Ну и ладно. Научишься, девочка. Глаз у тебя хороший.

— Почему вы так уверены?

— Уверен? Я вижу. Я таких, как ты, обучил с сотню, наверное… Все — там, работают ребята.

Он помолчал.

— Ну, получай, — он подал ей ТТ и стал объяснять, как надо держать его. Заметив легкое дрожание руки, по-отечески, совсем как ребенка, погладил Клару по голове, приговаривая: «Ну, милая, успокойся. Это учение». Первый день она стреляла по мишени. Учитель хвалил ее, хотя Клара видела, что пули ложатся в пределах большого белого круга — за пятым номером: черное яблочко было недосягаемо.

Потом — урок немецкого языка. Слушали пластинки с немецкой речью. Почему-то особенно нажимали на слово «натюрлих». Пластинка повторяла его раз двадцать.

— На этом слове немцы проверяют произношение, — пояснил наставник.

Во время перерыва в комнату вошел пожилой военный, без знаков различия в петлицах. Он весело оглядел курсантов и сказал:

— Устали? Вижу, пробежка требуется. А ну на улицу, в сад!

Все гурьбой вышли в небольшой тенистый садик за домом и разбрелись по аллеям. Спустя несколько минут военный хлопнул в ладоши:

— Так!.. Теперь сюда. Вот что, товарищи, ходить надо иначе. Прошу наблюдать за мной…

И он пошел по аллее. Потом спросил, кто что заметил в его походке.

Курсанты отвечали:

— Быстро…

— Красиво…

— Плавно…

Потом кто-то сказал «неслышно», и наставник поднял руку:

— Вот верно — неслышно. И вам надо научиться неслышно ходить. Носок нужно поднимать выше, чтобы стопа приняла форму пресс-папье… Вначале наступаешь на пятку, но плавно, без стука, потом этак припечатываешь и закругляешь носком. Ясно? Начали…

Все это было ново, захватывающе. Настроение Клары чувствуется в ее письмах домой. Вот одно из первых, датированное