Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне надо знать, где лошади, – сказал Набо.
Мужчина ответил:
– Их нет больше. Нам очень нужен твой голос.
Набо мучительно вслушивался в слова мужчины, но из-за боли в пораженной копытом голове мало что понял. Он уронил голову и забылся.
Две или три субботы Набо приходил на площадь, хотя негра больше не было в оркестре. Может, кто-нибудь и ответил бы, если бы он спросил, куда подевался музыкант. Но он не решался спросить, а просто приходил на концерты, пока другой музыкант с другим саксофоном не занял место негра в оркестре. Тогда Набо понял, что негра больше не будет, и перестал ходить на площадь.
Ему показалось, что очнулся он очень быстро. Запах конской мочи так же опалял ноздри, пелена заволакивала предметы. Но тот некто по-прежнему сидел, ритмично похлопывая по ляжкам, и его умиротворяющий голос твердил:
– Мы ждем тебя, Набо. Ты спишь уже два года и не собираешься просыпаться.
Набо попытался разглядеть маячившее в глубине конюшни лицо. Оно теперь казалось потерянным и скорбным. Набо наконец узнал его.
Если бы мы, его домашние, знали, что по субботам Набо ходил слушать оркестр, а потом бросил, мы решили бы, что его отвлекла наша домашняя музыка. Именно тогда, чтобы развлечь девочку, в дом принесли граммофон. Его следовало постоянно заводить, а Набо делал это лучше других. В свободное от лошадей время он легко управлялся с граммофоном. Девочка бесконечно слушала грампластинки, замерев в углу комнаты. Иногда, захваченная музыкой, она сползала со стула, не переставая смотреть в одну точку, не замечая стекающую изо рта слюну, и перемещалась в столовую. Случалось, Набо поднимал иглу граммофона и пел сам. При найме в наш дом на работу он сообщил, что поет лучше всех. Нас не интересовал тогда его вокал, нам требовался мальчик для ухода за лошадьми. Набо мы оставили, но он пел, словно нанимался именно для этого, а за лошадьми ухаживал между делом.
Так прошло больше года, пока мы не смирились с мыслью, что девочка никогда не сможет полноценно ходить. Ни ходить, ни узнавать кого бы то ни было, и навсегда останется куклой без воли и желаний, равнодушно слушающей музыку и глядящей в одну точку на стене, пока ее не снимут со стула и не отнесут в другую комнату. Мы смирились с этим, и с течением времени боль из-за девочки в нас поутихла. Но Набо, казалось, не смирился, и изо дня в день в определенные часы в комнате звучал граммофон. Набо тогда еще ходил по вечерам на площадь. И однажды, когда его не было, кто-то в комнате вдруг отчетливо произнес:
– Набо.
Мы находились в коридоре и поначалу не обратили на голос внимания. Снова отчетливо прозвучало:
– Набо!
Мы изумленно переглянулись. Как, разве девочка не одна в комнате? Кто-то сказал:
– Я уверен, к ней никто не входил.
Другой добавил:
– Да, но кто-то же позвал Набо!
Мы вошли в комнату и увидели девочку на полу у стены.
Набо вернулся рано и лег спать. В следующую субботу он не пошел на площадь, потому что негра тогда уже заменили. А еще три недели спустя, в понедельник, граммофон вдруг заиграл в непривычное время, когда Набо был в конюшне. Никто не придал этому значения, и спохватились, лишь когда негритенок, привычно напевая, появился в доме. В этот день он мыл лошадей, с его фартука стекали струи воды. Увидев его, мы воскликнули:
– Ты откуда?
Он ответил:
– Через дверь вошел. Я был на конюшне с полудня.
– Но ведь граммофон-то играет! Ты слышишь?
– Слышу.
– И кто-то завел его.
Набо пожал плечами:
– Девочка. Она уже давно сама его заводит.
Все так и шло, пока мы не нашли его в запертой конюшне свернувшимся на траве с кровавым отпечатком подковы на лбу. Мы встряхнули его за плечи, чтобы очнулся, и Набо сказал:
– Меня лягнула лошадь, поэтому я здесь.
Но мы пропустили его слова мимо ушей, напуганные мертвенно-холодным взглядом и зеленоватой пеной у рта. Всю ночь он плакал, охваченный жаром, и в бреду твердил о каком-то гребне, потерявшемся в траве. Утром открыл глаза, попросил пить, мы принесли воды, он с жадностью выпил кружку и попросил еще. Мы осведомились, как он себя чувствует, и он сказал:
– Чувствую так, будто меня лягнула лошадь.
Бред продолжался весь день и ночь. Неожиданно Набо поднялся на постели и, указывая пальцем в потолок, заявил, что там скачут лошади и не дают ему спать. Температура постепенно спала, речь стала более-менее связной, и он говорил, говорил, пока в рот ему не сунули платок. Но и через кляп он пел и что-то шептал лошади, дышавшей, как ему казалось, в ухо, будто она пыталась принюхаться. Когда платок вытащили, чтобы дать ему поесть, Набо отвернулся к стене и заснул. Очнулся он уже не в постели, а посреди комнаты, привязанным к столбу. И, привязанный, он снова запел.
Набо наконец узнал мужчину, который обращался к нему, и сказал:
– Я видел вас раньше.
Тот отозвался:
– На площади меня видели каждый субботний вечер.
– Да, правильно, на площади. Но там мне казалось, что вы меня не замечаете.
– А я и не замечал тебя. Но потом, когда перестал выходить на площадь, почувствовал, что по субботам мне не хватает чьего-то взгляда.
И Набо сказал:
– Однажды вы не вернулись, а я еще приходил на площадь три или четыре раза.
Мужчина все так же похлопывал себя по ляжкам и, видимо, не думал уходить.
– К сожалению, – произнес он, – я уже не мог там появляться. Хотя, пожалуй, это единственное, что стоило бы делать.
Набо попытался подняться и потряс головой, чтобы не упустить смысла сказанного, но снова уснул. С ним часто это случалось с тех пор, как его лягнула лошадь. Но где-то совсем близко звучал тихий настойчивый голос: «Набо, мы ждем тебя. Сколько же можно спать, ты так все проспишь».
Четыре недели спустя, после того как негр не появился в оркестре, Набо решил расчесать хвост одной из лошадей. Прежде он ни разу не расчесывал им хвосты, лишь скреб бока, напевая. Но в среду, когда сходил на рынок и
