Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Лик Петербурга также хранил следы самодержавного гнета и склонности русских царей к самовозвеличиванию: Медный всадник, памятник, поставленный Екатериной Петру I, Триумфальная колонна, воздвигнутая Николаем I в честь Александра I. Но для Владимира Набокова самодержавный Санкт-Петербург был в гораздо большей степени Петербургом Пушкина — по его словам, «самого главного и самого европейского поэта России»13. Еще больше, чем сам город, Пушкин воплощает способность России быстрым рывком сравняться с Европой и даже обогнать ее. От его высокого западничества зажглось величие русской культуры; смело выражая мечту о свободе своей страны, он попутно переосмыслил и отношение к ее столице. В своем знаменитом стихотворении Пушкин показывает нос Александровской колонне и возносится над ней, умаляя, как говорит Набоков, величие этого памятника, стоящего на «залитой лунным сиянием Дворцовой площади… безнадежно пытаясь дотянуться до подножья» пушкинской строки14.

В «Памятнике» Пушкин предсказывает, что Россия всегда будет чтить его как поэта, восславившего свободу. Именно так воспринимал его и Владимир Набоков. Более чем уместно поэтому, что в первую неделю жизни Набокова газеты с полным основанием объясняли ажиотаж по случаю предстоящих торжеств тем, что пушкинский юбилей сосредоточил в один фокус пробудившееся стремление народа к свободе. Сергей Муромцев, будущий председатель радикальной Первой Думы, в своей статье, посвященной столетию поэта, охарактеризовал пушкинскую поэзию «как поэтическое выражение достоинства человеческой личности, стремившейся к свободному самоопределению вопреки налагаемым на нее путам властной опеки»15. Это выражает суть не только пушкинской поэзии, но и преисполнивших Россию 1899 года надежд, и оппозиционного либерализма В.Д. Набокова, и тех принципов, которым его сын оставался верен всю жизнь.

III

К концу XIX века заяц, мчавшийся наперегонки со степенной черепахой Европой, стал все больше проявлять признаки раздвоения личности: воля России спала и пробуждаться не желала, тогда как ее ум и мускулатура напряглись для рывка. Конфликт между старым и новым не мог не отразиться даже на жизни необычного младенца.

Кормилица, которая конечно же была у маленького Володи, жаловалась на то, что ее подопечный — в будущем его будет постоянно мучить бессонница — всегда бодрствовал, улыбаясь и глядя по сторонам своими ясными глазами16. Больше чем кто-либо другой его мать «во всем потакала ненасытному зрению» своего сына, его исключительной восприимчивости к новому миру света и красок, который открывался ему с каждым днем. Она приносила

целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном. Я был тогда очень мал, и эти струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней ночи гигантские монограммы и венцы, составленные из цветных электрических лампочек — сапфирных, изумрудных, рубиновых, — глухо горели над отороченными снегом карнизами домов17.

В то время как верноподданные граждане иллюминировали фасады своих домов в честь именин членов императорской семьи, многие считали, что у них нет оснований выражать царю верноподданнические чувства; среди них был и В.Д. Набоков, который отказался украшать по такому случаю свой особняк18. Другие же продолжали превозносить прошлое. Характерная примета правления Николая II, с присущим ему культом традиций феодальной Руси, — исторические костюмированные балы в Зимнем дворце, которые устраивались, дабы прославить великолепие былого. В 1903 году младшая сестра Владимира Дмитриевича явилась, исполненная гордости, на один из последних и самых пышных балов такого рода в костюме боярыни, выполненном по эскизу Дягилева и богато украшенном драгоценностями от Фаберже19.

Для Набокова сокровищница сознания всегда была намного важнее материальных благ или положения в обществе, и он любил подшучивать над «потешным атавистическим почитанием драгоценных камушков»20. Из этого презрения выткана одна из невидимых нитей, которой сшиты листы его автобиографии, — лейтмотив драгоценных камней. Те немногие драгоценности, которые Набоковы сумели увезти в эмиграцию, обеспечили семье средства для короткого пребывания в Лондоне: только в этом, признает Набоков, его семья соответствует романтическому стереотипу аристократов в изгнании. Но в «Других берегах» он прямо осуждает тех белоэмигрантов, которые оплакивают утраченное имущество, и противопоставляет материальным ценностям то, что он контрабандой вывез из России, — свой язык, свое литературное наследство, свои воспоминания, свой писательский дар — подлинные сокровища, составлявшие богатство изгнанника.

IV

9/22 мая 1899 года младенец Набоков чуть было не получил имя Виктор от нерасторопного протоиерея, который исполнял обряд крещения в церкви Св. Спиридона Тимифунтского21. Через несколько недель Володя, его родители и все домочадцы переехали на лето в Выру — семейную усадьбу в шестидесяти верстах к югу от Петербурга, куда обычно добирались поездом и экипажем. Так был задан привычный размеренный ритм, в котором проходило детство Набокова, когда его не нарушали война или революция: зима и ранняя весна — в Петербурге, лето — в Выре, осень — чтобы избежать петербургской туманной сырости — на южном побережье Европы.

Воспитание мальчика представляло собой смесь баловства и крахмальных строгостей. Размеры дворянских домов, где дети (вместе со своими няньками и гувернантками) и родители жили на разных этажах, этикетность поведения, характерная для аристократических семей того времени, — все это создавало гораздо большую дистанцию между родителями и детьми, чем та, к которой мы привыкли. Однако у одного из современников Набокова, бывавшего в их доме, сложилось впечатление, что и мать и отец Володи души в нем не чаяли:

Сам Владимир Дмитриевич любил говорить о своих детях, главным образом о первенце, которого он, а тем более жена его и ее родители буквально боготворили. В кабинете В.Д. бросался в глаза большой фотографический снимок: над детской коляской, в которой под великолепным, дорогими кружевами убранным одеяльцем лежал будущий Сирин[9], — любовно склонились, впившись в ребенка восторженным взглядом, отец, мать и дед Рукавишников22.