Снег в августе - Пит Хэмилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но внезапный интерес Майкла к латыни был не таким сильным, как его всевозрастающее желание выучить идиш. Поначалу он согласился изучать язык рабби из вежливости и воспринимал их уговор как что-то вроде ловушки. Но затем их занятия все больше становились частью приключения. Конечно же, это не путешествие в Тадж-Махал, какое описал Ричард Хэллибертон в толстых книгах из библиотеки. И не поиски тигров-людоедов в Индии, предпринятые Фрэнком Баком. Однако Майкл почувствовал, что, изучая язык, он попадает в другую страну.
Было и кое-что еще. Поскольку с латынью он сталкивался на протяжении всей своей жизни, этот язык был ему знаком. Он был словно частью округи, чем-то, что известно всем, как церковь, фабрика или полицейский участок, кинотеатры «Венера» и «Грандвью». А вот идиш был чем-то странным, тайным, особенным, из всего прихода открытым только ему. В конце концов, египетский волшебник сообщил Билли Бэтсону магическое слово не на английском и не на латыни. Это было специальное слово на специальном языке. А если Майкл даже выучит латынь, то не сможет ни с кем разговаривать. Как язык латынь мертва. Так написано в синих книгах. К концу восьмого века от рождения Христова на латыни уже не общались, и она переросла в испанский, французский и другие языки… Но идиш был другим. Вот статья о нем, страница 3067 из «Волшебного мира знаний».
В Восточной Европе сформировался идиш – исключительно гибкий язык, на котором говорили в основном евреи. В его основе лежит средневековый немецкий с заимствованиями слов и фраз из арамейского, иврита и славянских языков, и это делает его совершенно непохожим на немецкий, на котором сегодня говорят в Германии. Несмотря на то что еврейские ученые высказываются об идише как о «вульгарном» языке, литературные достоинства его несомненны. На идише написана масса первоклассных литературных произведений; на этом языке писали многие выдающиеся авторы; кроме этого, на этом языке издаются газеты. Основными источниками литературного наследия на идише стали Россия, Польша и Соединенные Штаты.
Если бы он выучил идиш, он смог бы читать газету «Форвертц», которую иногда видел у рабби Хирша на столе, и понимать, что они говорят о гоим на недоступном для него языке и что они пишут о контракте Джеки Робинсона. А еще он сможет брать у рабби Хирша книги с полки, чтобы читать их дома. Он приходил в трепет от примера, который ему подал Бальзак. Тот писал свои книги на французском, который произошел от латыни, а здесь они были на идише, который произошел от немецкого, и не круто ли будет, если ирландский паренек прочтет все эти истории в книгах, невесть как попавших в Бруклин? Ведь это все равно что читать одновременно на латыни, французском, немецком и идише, переводя все в уме на английский. В публичной библиотеке были книги Бальзака, но Майкл даже не пытался их открывать. Он подождет, пока сможет прочесть их на идише, – точно так же, как в утро метели он не сразу кинулся к окну, чтобы посмотреть на снег. Но самое главное – ему нужен был тайный язык. Среди друзей и одноклассников, среди священников и лавочников, в мире, по которому шныряет Фрэнки Маккарти со своими «соколами», идиш будет понимать лишь он один.
К концу января у них уже сложилось свое расписание. По субботам они не занимались. Рабби должен был весь день проводить в храме. С утра там набиралась небольшая группа стариков, иногда они оставались на целый день, и рабби приходилось с ними беседовать. В субботнее утро Майкл появлялся в качестве шабес-гоя, деньги он у рабби не брал, но всегда соглашался на стакан чая. Иногда Майкл приносил рабби сахарную булочку из пекарни Эбингера, где вчерашняя выпечка продавалась всего лишь по три цента. Иногда они обменивались парой фраз о погоде. А затем прощались до вторника. Занимались они по вторникам и четвергам после школы, и у него еще оставалось время потрепаться с друзьями.
Но субботние занятия были невозможны не только из-за рабби. В один из вечеров в конце месяца недельный ритм Майкла основательно изменился. Он пришел с улицы и обнаружил, что мама выглядит счастливой, что-то насвистывая под звуки радиопередачи Эдварда Марроу.
– Есть отличные новости, – сказала она, уменьшая громкость. – Нас берут в уборщики. И у меня будет новая работа.
Говоря это, она переворачивала гамбургеры в стоявшей на плите сковородке и помешивала варившуюся в кастрюле морковь. Макэлрои с первого этажа надумали съезжать, объяснила она. Перебираются на Лонг-Айленд. И домовладелец мистер Кернес предложил ей взять на себя уборку подъезда. Она согласилась.
– Первое, что он собирается сделать, – убрать эту проклятую угольную печь и провести к нам газ, – сказала она. – Ну как?
– Не будет больше вонять тухлыми яйцами! – воскликнул Майкл.
– И нас освободят от квартплаты, – сказала она, сияя незнакомым Майклу счастьем. – Нам нужно будет убираться на лестнице раз в неделю, вовремя выносить мусорные баки и менять сгоревшие лампочки. И топить угольный котел в подвале, чтобы была горячая вода. Работа непростая, но ты мне поможешь, и мы вместе справимся.
Майкла захлестнули эмоции, названия которым он не знал. Впервые в жизни от него потребовалось выполнять мужскую работу. Он сможет помочь маме, чего он никак не мог сделать, пока она работала в больнице. А потом мама рассказала ему все остальные новости.
– С первого февраля я увольняюсь из больницы, – сказала мама, и по ее лицу было ясно, что это добрые вести, а не дурные. – И начинаю работать кассиршей в кинотеатре «РKO» на Грандвью-авеню. Зарплата там чуть побольше, а с учетом того, что не нужно будет платить за квартиру, мы с тобой будем при деньгах. – Она широко улыбнулась. – Ну, не так чтоб уж совсем… Но тысяча девятьсот сорок седьмой будет куда лучше тысяча девятьсот сорок шестого.
На какой-то момент показалось, что она готова расплакаться, и Майклу захотелось ее обнять. Он сказал бы ей, что, по его мнению, 1946-й не был таким уж плохим. Они не голодали. Жили на зарплату, а не на пособие, как Кейны или Мораны. Он хорошо учился в школе. А в конце года он встретил рабби Хирша. Год-то был хорошим.
Но он промолчал и вдруг понял, как гордится предстоящими переменами в их жизни. В конце концов, «РКО-Грандвью» был крупным кинотеатром. В отличие от «Венеры», где из года в год шли одни и те же ленты: «Четыре пера» и «Ганга Дин», «Франкенштейн» и «Невеста Франкенштейна», сборники мультфильмов и анонсы. «Венера» была небольшой вульгарной забегаловкой, к тому же не очень чистой. В округе киношку прозвали «чесалкой», поскольку на жестких сиденьях «Венеры» можно было запросто подхватить блох.
«РКО-Грандвью», в свою очередь, больше напоминал дворец. Одно лишь фойе было больше по площади, чем их квартира, боковые стены увешаны картинами с изображением римлян: мужчины играли на флейтах, а женщины с оголенными плечами глядели на них как на героев. Некоторые из женщин напоминали Юдифь из энциклопедии или, как минимум, Хеди Ламарр. В партере было несколько сотен кресел, ряды спускались к экрану, за первыми двадцатью рядами возвышался первый ярус с ложами наподобие той, в которой актер застрелил Линкольна, а над ним был еще и балкон. Майкл понятия не имел, сколько на нем кресел. Он уходил куда-то совсем далеко во мрак, где дюжинами светлячков мерцали огоньки сигарет, а потолок казался выше крыши собора Святого Сердца.
Если уж говорить точно, то Майкл побывал там трижды. В первый раз – на свой пятый день рождения, когда мама привела его посмотреть «Волшебника страны Оз». Это было очень давно. Еще перед войной. Они вернулись домой из кино, мама напевала, приплясывая, одну из песен про то, как компания собирается в путь-дорогу, а на
