Осенняя история - Томмазо Ландольфи

В неописуемом благоговении перед любимой, супруг возвел алтарь. На нем все еще юная подруга простаивала обнаженной часами напролет и днем и ночью перед зажженными свечами, окутанная парами ладана, что, верно, было ей вполне по нраву. Во время вспышек беспричинной ревности иль просто похоти, случалось, доходило до всяческих жестокостей и даже истязаний, что тоже будто бы не вызывало у нее особого неудовольствия. После всех безумств супруг склонялся к дорогому лону и горестно рыдал над причиненными ей муками. Она же, плача по иным причинам, молила продолжать мученья, а если нужно, измыслить новые.

Вдобавок она владела ведовским искусством, которое передала супругу и отчасти дочке (усматривая в ней чудесные врожденные способности). Все это в немалой степени содействовало разладу и помраченью их ума. Супруги давали клятвы верности друг другу после смерти и составляли сотни планов касательно совместной жизни в потустороннем мире, в котором ни на миг не сомневались; уславливались об особых знаках, на случай, если один из них умрет до срока… После немногих путешествий в дальние края (по преимуществу восточные) супруги поселились здесь, в родовом поместье мужа, где можно было, не опасаясь посторонних глаз, вести тот образ жизни, что более всего им подходил.

Так прожили они еще немного лет, и вот в один прекрасный день жена безвременно скончалась от непонятной хвори. Ее кончина оказалась столь внезапной, что некоторое время, по словам Лючии, душа умершей не расставалась с любимыми вещами и людьми. Что значила подобная утрата для супруга, мы можем лишь вообразить. Он затворился в этом доме, быть может, потому, что здесь провел свои счастливые часы. Рассудок мужа помутился совершенно, во всяком случае, в той части, которая уже пришла в расстройство. В остальном же здравый ум и память его не покидали, и потому случайный наблюдатель не подмечал всех странностей хозяина. С тех самых пор он и замыслил вызвать горячо любимую жену из царства мертвых. На исполнение означенного плана понадобились годы кропотливой подготовки: крушения его надежд мы были очевидцами.

Тем временем отец переносил на малолетнюю Лючию, единый плод родительских услад, чье сходство с матерью уже тогда казалось поразительным, те чувства, которые питал и продолжал питать к последней. Теперь, когда ее не стало, в нем прорвалась вся исступленность и неистовость былых страстей, с оттенком неприязни. Словом, новую Лючию он ненавидел и боготворил одновременно, но больше все же ненавидел. Боготворил за то, что та являла вылитую мать, а ненавидел оттого, что ею не была. Поэтому на долю девочки достало истязаний и необузданных порывов; и ей пришлось познать припадки ревности жестокого и вместе с тем несчастного отца.

Многое о нем и сумрачных его страстях мне следовало бы здесь поведать. Боюсь, однако, это увело бы нашу повесть очень далеко. Впрочем, о многом я лишь догадывался со слов Лючии. И разум мой, теперь уже привыкший к худшему, от этого со страхом отвратился. Добавлю только, что она ни разу не покидала мест, в которых я ее застал; что знала только от отца о городах и весях, в коих жили люди; что, кроме этих гор, иного края не видала и не слыхала иного голоса, кроме его же собственного да двух-трех дряхлых, бессловесных слуг, или крестьян, что изредка снабжали их провизией (последний образец я уж имел возможность лицезреть); что, наконец, не выходила за железный круг угрюмого жилища, хранившего свои воспоминания, загадки, ужасы и бремя лет. В итоге — нынешнее состояние ее рассудка. Вылазки Лючии ограничивались близлежащим взгорьем, притом ее ворчливым и бдительным вожатым был отец. Но и они давным-давно закончились.

То малое, что ведала она о мире, повторяю, было воспринято из уст отца, а он, двуликий, ревниво и безжалостно обособлял ее, скрывая даже от домашних псов иль принимаясь вдруг воспитывать на собственный манер. Состарившись, он отказался и от этого.

Наперекор всему девице удавалось вести насыщенную внутреннюю жизнь, которой недоставало лишь поверки опытом. Довольно скудные познания о внешнем мире Лючия населила тысячами образов и (ничего не упустив) до крайности изощрила свое воображение. Вполне возможно, что лишь благодаря его огромной силе разум и самый организм Лючии спаслись от полного затмения, грозившего им всякий миг. Но обретенная теперь свобода казалась ей бессмысленным и запоздалым даром, скорее устрашающим, чем благостным.

Глава семнадцатая

Уже сгустились сумерки и ветер стих, когда отвесный, равномерный дождь наполнил непрерывным шумом дом и ночь, подобно клокотанию потока или половодья. Тот ливень с нами был до самого рассвета. Он стал для нас единственной ночной стихией и подавил все остальные звуки. Он увлажнил и растворил все наши мысли, то распуская, то снова связывая их с неприхотливой вольностью, а напоследок одарил всесильным и (для меня) исчерпанным до дна забвеньем, одновременно благодатным и пугающим.

Она лежала рядом и говорила, говорила… Нить ее речей безостановочно, настойчиво тянулась к мельчайшим фактам и событиям той, прошлой жизни, которыми она казалась одержима.

— Как хороша собой была матушка! Она умерла, когда мне не было и пяти. Только я ее не любила. Даже не то что не любила, просто мне было страшно, когда она подолгу смотрела на меня этим своим взглядом, ну, ты знаешь каким… когда она подолгу ласкала меня — всю, всю. А потом ни с того ни с сего запирала в темной комнате и приговаривала: «Сейчас ты увидишь нечто ужасное, ты увидишь дьявола и задрожишь как осиновый лист! Ты умрешь, — прибавляла она со зловещим хохотом, — умрешь от страха». И верно: чего только я там не видела! А то вдруг подзовет меня и говорит: «Видишь эту золотую брошку. Смотри, какая красивая, как блестит, а? Так и быть, дарю ее тебе, ну, иди, иди сюда — на, возьми». Но стоило мне протянуть руку, как она отдергивала брошь и вскрикивала не своим голосом: «Только прежде я должна приколоть ее сюда, на твой животик, обязательно должна. Ты куда? Поди, поди ко мне, малышка, не убегай, ты же не хочешь, чтобы я и вправду тебя прикончила? Подойди, по дойди, моя крошка, всего на минутку, на одну минутку, ну сделай мамочке приятное!» А однажды она задрала мне спереди платьице и воткнула брошку, как обещала, правда только самый кончик; а когда я закричала, она расплакалась, обняла меня, стала зализывать кровь и заголосила: «Мой ангелочек, моя кровиночка, я сделала тебе больно, да? Ну все, все, прости, больше не буду, в другой раз приколю вот сюда, на бочок, здесь совсем не больно». И много чего еще в том же духе. Как я ее ненавидела, как любила, даже не знаю, где начиналось одно и кончалось другое. Но почему любила? Я и сейчас ее люблю, ибо уверена, что она не совсем умерла, ну, не так, как другие: ты не чувствуешь ее, не чувствуешь, что сейчас она здесь, с нами? — Лючия вскочила, принюхиваясь. — Я боюсь. Я до сих пор ужасно ее боюсь. Отчего вы не придете мне на помощь, сударь? — Она нетерпеливо притопнула ножкой об пол. — Да, да. Знаешь, о чем она постоянно твердила мне? «Ты умрешь, Лючия, — твердила она, — в тот самый день, когда полюбишь кого-то еще: только меня, живую ли, мертвую ли, должна ты любить. Можешь любить, даже ненавидя, — мне все равно… только меня одну. Хорошенько помни об этом: тот день, если он наступит, станет для тебя последним. А коли не умрешь как-нибудь иначе, я приду и прикончу тебя своими руками, живая или мертвая». Вот я и боюсь, как бы она не разозлилась, потому что, кажется, я влюбилась в тебя. Неужели это правда? Но если да, то почему мне совсем не хочется причинить тебе боль? Наверное, я тоже красивая, или нет? Мой отец, ой, а сколько я должна рассказать тебе о нем! Правда, он-то мертвее матери… отец сам мне говорил. Случалось, кликнет меня, — а я уже была совсем взрослой, — зажмет между коленями и говорит: «Я должен рассказать тебе о матери. Но не о том, что она была твоей матерью и умерла, а о том, какой она была красивой, какая она сейчас красивая, в самом деле». Потом он долго смотрел на меня, и глаза у него были какие-то странные. «Но и ты, — добавлял он, протягивая ко мне руку, — ты тоже красивая, совсем как она». И он долго ласкал меня — всю, всю. Это плохо, да? А в другой раз… Смотри-ка, я ведь чувствую, я слышу: стоило мне о нем вспомнить, а тебя уже мучает совесть. Знаешь, я со зла сказала, что ты виноват в его смерти: это не так. Хотя, даже если… я не смогла бы тебя любить, хоть я тебя и люблю. Сколько же я болтаю! И наверное, жутко нескладно, да? Ты ведь заметил, что я одета в точности как она? Я часто так одеваюсь. Ты хоть немножечко меня любишь? Так вот, в тот вечер ему стало плохо, это правда. Я кинулась отхаживать его, тут же перетащила в другую комнату через потайную дверь — поэтому ты его и не нашел, — и он оправился, по крайней мере, так мне казалось. А умер он в одночасье, как мама. Мама. Да… Сколько она мучилась, только не знаю, мучилась она или нет. Помнишь тогда, в подземелье? Ты мне нравился, потому что не трусил. Ведь ты знал: если отец найдет тебя, то наверняка прикончит на месте. Когда он выходил из себя, устоять перед ним было невозможно, и если бы в тот вечер ему не стало плохо… Тогда, в подземелье, ты наткнулся на цепь и цветы… Правда, тут немного струсил. Я отчетливо слышала, как ты боишься, слышала, как бурлит твоя кровь. Мне было жалко тебя до слез. Но я смеялась, смеялась молча, потому что все это было еще и забавно. В общем, в том месте часто и подолгу бывала мама. В последний раз — перед смертью. Она провела там почти год. Папа держал ее на цепи, вот почему каждую годовщину он приносил туда цветы. Он приковывал ее цепью к стене и кричал: «Даже небо не должно тебя видеть! Самый воздух вздумал проникнуть в тебя — не выйдет: скорее я не дам тебе дышать, я задушу тебя». И, неизвестно почему, кормил ее ящерицами и сырой морковью. Иногда он говорил: «Увидишь, эти ящерки пойдут тебе на пользу, разве ты не колдунья? Отведай-ка вот этих, авось выберешься отсюда». А еще посадит ее на цепь и бьет хлыстом, покуда сил хватает. Конечно, потом он горько каялся, снимал с нее цепи и заливался слезами. Хотя не всегда. Скажи, это и есть любовь? А она… она тоже рыдала и отчаянно билась и звала, но ее не могли даже услышать, а потом… смеялась и напевала какую-то чудную, заунывную песенку. Один раз я пробралась туда со свечой — что я там увидела! Она висела на цепях совсем нагая, вся в красных точках. Как увидела меня, нахмурилась и говорит: «Это еще что такое? Разве детям сюда можно? Ну, коли пришла, ступай и передай своему отцу, что я в любую минуту могу его изничтожить, пускай не очень-то затягивает с этой потехой». А потом неожиданно усмехнулась: «Впрочем, все это не так уж и неприятно». Объясните мне наконец, сударь, что она хотела сказать? Вспоминать об этом я не люблю: становится не по себе. Но почему, почему я не знаю ничего другого?..