Под крылом земля - Лев Экономов

— Не взял поправки на ветер, — сказал капитан. Снова два взрыва потрясли воздух. Я увидел: бомбы упали с перелетом и правее.

Кобадзе указал летчику на ошибку. Положив микрофон, недовольно заметил:

— У Сливко вечно так. Одни летчики летают как боги, а другие обычного маневра построить не могут, — и хитро стрельнул глазами. — Присутствующие пока «е в счет.

— У Солдатова был перерыв в полетах, — заступился я за летчика. — Ведь он из отпуска.

— Не о нем речь. Зачем без подготовки выпускать в самостоятельный полет?

— Подготовка была.

— Знаю. Летали. А как с разбором?

На последнем разборе полетов Сливко сказал:

— Некоторые командиры стараются дюже шибко опекать нашего брата. — Мы поняли, что Сливко имел в виду Истомина. — А в бою, при выполнении заданий чаще всего приходится рассчитывать только на себя. Правильно я говорю? — спросил он и сам ответил: — Правильно! Я за индивидуальный подход к людям.

И опять все поняли, в чей огород камешек. Истомин ратовал за одинаковую подготовку летчиков.

Сбросив бомбы, летчики начали стрельбы. Ведущий прижал машину так близко к земле, что, казалось, вот-вот сбреет кустики. Дал короткую очередь из пушек и пулеметов и пошел вверх. За ним то же самое сделали другой, третий. Слышался сухой четкий треск, будто над ухом рвали клеенку.

Отработав на полигоне, группа улетала домой, на ее место появлялась другая Земля, не переставая, гудела от взрывов. Я отмечал попадания на схеме целей.

— Так, дорогой, работают старички! — восторженно кричал Кобадзе, — когда летчик сразу накрывал цель. — Блеск! Учись!

Я знал о сокрушительной силе штурмовиков, мог сказать, какова пробивная способность снаряда крыльевых пушек и сколько выстрелов в минуту делают пулеметы, но то, что я увидел на полигоне, было куда сильнее моих представлений.

Когда бронированные самолеты с ревом проносились над лесом и обрушивались на цели, я невольно вбирал голову в плечи, напрягался до боли в мышцах, затаивал дыхание.

«Вот почему немцы называли нашу штурмовую авиацию «черной смертью», — думал я.

Иногда капитан сердито кричал:

— Ах, черт! Где у него гибкость? Стремительности абсолютно никакой. Надо внезапно появляться над целью, а он словно в гости к теще пожаловал, — и подносил ко рту микрофон: — Маневренности нет. Плохо. Считай, что сбит!

Капитан корректировал работу каждого летчика.

К вечеру погода изменилась — поднялся ветер. Тяжело заскрипели стропила вышки, зашумел лес, запели туго натянутые расчалки нашего «Поликарпова».

— Ну-ка, свет Алеша, поднимись в поднебесье, — сказал мне Кобадзе, раскуривая трубку, — оцени обстановку, пока над полигоном тишь да благодать.

Взлетев, я направил самолет против потоков воздуха. Самолет стоял на месте, хуже того, он «переключался на заднюю скорость».

Я до отказа посылаю вперед сектор газа, но самолет вновь повисает, словно воздушный змей.

Неужели засядем? Ведь сегодня свидание с Людмилой.

— Ветерок есть, но лететь, пожалуй, можно, — докладываю я капитану и чувствую — лицо мое заливает краска.

Вскоре работа на полигоне возобновилась.

Теперь действовали снайперы. Они появлялись над целью неожиданно, словно возникали из воздуха, время их действия исчислялось секундами. Первому снайперу Кобадзе приказал ударить в сосну, которая мешала наблюдать за малоразмерными целями. И вот она взлетела кверху, словно выдернутая огромной рукой, и, перевернувшись в воздухе, воткнулась в болото, выбив сноп желтой воды.

Кобадзе сказал мне, что снайперы сами прокладывали маршрут, сами выбирали цели. Я завидовал этим счастливцам и все допытывался у капитана, как попасть в группу снайперов. Они занимались по специальной программе под руководством Кобадзе.

Капитан приглаживал ногтем короткие усики, щурился.

— А если это недолгое увлечение, что тогда? Я энергично замотал головой.

— Ну хорошо, — Кобадзе положил руку мне «а плечо. — Захочешь быть снайпером — будешь.

Когда на полигоне закончила работу последняя группа, мы сели на свой По-2 и, взлетев, взяли нужный курс. Ветер свистел в расчалках, самолет вздрагивал, проваливался, взлетал кверху, словно пушинка.

Кобадзе, повернув наполовину закрытое очками лицо, крикнул мне:

— Меняем маршрут! Полетим сначала по ветру, а потом вдоль реки. Берег укроет.

— Не хватит бензина, — испугался я.

Мне явственно представилось, как Люся с напускным равнодушием прогуливается у театра, украдкой поглядывая на часы, и, не дождавшись меня, уходит.

— Боишься опоздать? — спросил вдруг Кобадзе. — Тогда крепче привязывайся к сиденью. Мне тоже нужно торопиться.

Это был сложный полет. Самолет бросало из стороны в сторону, прижимало к самой воде. Рыболовы на реке падали со страху на дно лодки, а потом грозили нам в спину кулаками. Кобадзе разбил губу. Но он крепко держал ручку управления и окончательно покорил меня своим летным мастерством.

Мы успели. Правда, у меня уже не осталось времени забежать домой и переодеться.

Она была в изящном плаще бирюзового цвета, в голубых туфлях. В руках — голубенький чемоданчик с овальными углами. Узкий темный ремешок перехватывал тонкую талию, придавая Люсиной фигурке спортивный вид.

А я был в длиннющем узкогрудом френче с захватанными бортами. Его дал мне высокий, как жердь, Николай Лобанов.

— Вы все-таки пришли! — воскликнул я и тут же понял, что сказал глупость.

Людмила гордо передернула плечиками и хотела что-то ответить, но только скривила уголки губ.

На этот раз я не принимал героических поз. Даже наоборот — хотелось быть незаметнее, хотелось, чтобы фонарь не освещал так ярко мой френч, мои запыленные яловые сапоги.

Она словно догадалась о моем замешательстве и перешла на затемненную сторону. Мы очутились у решетки парка. Над чугунными завитушками нависали зеленые ветви. Людмила вдруг остановилась и, взмахнув рукой, подпрыгнула. Между пальцев у нее оказался пучок смятых листьев.

— Как чудно пахнет сирень! — воскликнул я, заглядывая Людмиле в лицо.

— Это черемуха, — сказала она, и тонкие влажные губы дрогнули, сдерживая улыбку.

У ворот мы остановились и вопросительно посмотрели друг на друга. Сквозь плотный заслон из акаций к нам долетали музыка, веселый смех. Шел концерт.

— Зайдем, — предложил я и, боясь услышать отказ, направился к кассе. Кто бы мог подумать, что будет так трудно завязать разговор!

Если б меня спросили, какой был концерт, я не смог бы ответить. Все время я смотрел на Люсю и все время мне хотелось взять ее руку в свою. Но я отважился только поднять лежащую на коленях у Люси ветку черемухи.

После концерта Людмила предложила прогуляться.

Мы прошлись по центральной аллее, освещенной гирляндами разноцветных лампочек. Лицо Люси принимало зеленый, красный, желтый цвет и от этого казалось мне го холодным, то радостным и возбужденным, то равнодушным ко всему. Я, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от ее лица, а она все смотрела прямо перед собой, щуря свои строгие, немножко раскосые глаза. Обогнув танцевальную площадку, мы очутились в узкой боковой аллейке.

— Может, приземлимся, Люся. — Я провел платком по лавочке — хотелось быть галантным, как Кобадзе. Я попросил разрешения закурить. И тут только вспомнил, что папиросы мы с Кобадзе выкурили на полигоне. Люся порылась в туго набитом книгами чемоданчике и, к моему удивлению, достала пачку папирос.

— Возьмите.

«Вот недогадливый, — обругал я себя. — Заставил ее таскать столько книг».

— Вы курите?

— А почему бы и нет? Дым заглушает запах формалина. Так, по крайней мере, думают некоторые ординаторы, в их числе и я. Там мы и окуриваемся, а потом, — она улыбнулась, — отчаянно чистим зубы. Совсем как дети, верно?

— У вас очень интересная работа, — сказал я невпопад.

— Я по крайней мере не представляю для себя другой работы, — серьезно, даже строго, ответила Люся. — Так же, как и вы, наверно. Разве не радостно, когда больной начинает поправляться? — продолжала она. — Да вот хотя бы инженер Одинцов. От сильного удара у него вспыхнула дремлющая инфекция, которая была занесена в ногу с осколком много лет назад. Одинцова нужно было немедленно оперировать. А уже наступила ночь. И дежурным врачом была я.

Люся прервала себя и стала рассказывать, как еще в школе мечтала стать хирургом.

— Мои старики баловали меня, считали слабенькой, ни к чему не приспособленной. А я о себе думала иначе. И мне всегда хотелось доказать им, чего я стою. И вот первая самостоятельно проведенная операция.

Многого из того, что она говорила, я не понял, но зато сразу почувствовал, как она любит свое дело.

Какая она серьезная! Ей не интересно будет со мной, с мальчишкой. Но ведь и я люблю свое дело! Я вспомнил первый самостоятельный вылет на боевом самолете. Он был раньше, чем Люсина операция. Значит, не такой уж я мальчишка.