Маска Димитриоса - Эрик Амблер

— Сядьте. Мне не нужны здесь сцены.

Они сели.

— Надеюсь, вы объясните мне, мадам, — сказал Марукакис с издевкой, — как мы можем уйти, не вставая с места, — я был бы вам очень признателен.

Она с такой быстротой схватила стоявший на столе бокал, что Латимер подумал: «Сейчас она бросит его в лицо Марукакису». Но ее пальцы тотчас разжались, и она что-то быстро сказала по-гречески, чего Латимер не разобрал.

— Нет, — сказал Марукакис, отрицательно качнув головой, — он не из полиции. Он писатель, пишет книги, и ему нужна информация.

— Зачем?

— Простое любопытство. Два месяца назад он видел труп Димитриоса в Стамбуле и вот решил разузнать о нем.

Она вдруг повернулась лицом к Латимеру и, протянув руку, вцепилась ему в рукав.

— Это правда, что он мертв? Вы точно знаете? Вы видели его труп?

Он молча кивнул. У него было ощущение, точно он доктор, только что закрывший человеку глаза.

— Его убили ударом ножа в живот, а потом бросили в море. — Ему очень хотелось добавить что-нибудь теплое: жизнь есть жизнь, а вдруг она его любила, сейчас, наверное, слезы польются.

Но слез не было.

— Деньги при нем были? — только и спросила она.

Латимер медленно повел головой.

— Merde! — сказала она злобно. — Этот верблюжий выкидыш задолжал мне тысячу франков. И теперь я их уже никогда не увижу. Salop! Убирайтесь вон, а не то я прикажу вас вышвырнуть отсюда!

Лишь в половине четвертого ночи Латимер и Марукакис покинули «La Vierge St. Marie».

Целых два часа провели они в гостиной мадам Превеза. В этой большой комнате было много цветов и дорогой мебели: рояль из орехового дерева, покрытый белой широкой скатертью с вышитыми птицами, столики с разными безделушками, несколько кресел, шезлонг, большое бюро с откидывающимся верхом из красного дуба. В углу стояла пожелтевшая пальма в кадке из бамбука. Они достигли этого святилища, пройдя вместе с мадам сквозь занавес, потом по плохо освещенному коридору, по обеим сторонам которого шли двери, каждая под своим номером, где стоял запах, как будто вы попали в роддом (так показалось Латимеру), и затем поднялись вверх по лестнице.

Латимер никак не ожидал, что их пригласят сюда после всего, что произошло. Однако сразу же после «убирайтесь вон» в глазах мадам заблестели слезы, в голосе появились жалобные, извиняющиеся нотки: она просила их понять ее — все-таки тысяча франков это сумма. Латимер подумал, что она, наверное, не надеялась когда-либо получить эти деньги, и лишь втайне ждала, что Димитриос появится и осыплет ее деньгами. И вот вместо этого появляется Латимер и грубо растаптывает сказочную мечту. Но как тут не выйти из себя: всем, кто приносит дурные вести, следовало бы знать это. Потом, когда утихли бурные эмоции, ей захотелось рассказать им историю бедной проститутки, так гнусно обманутой. Словно соль на рану, было и ее заявление официанту, что вино за счет заведения.

Расположившись бок о бок в шезлонге, Латимер и Марукакис смотрели, как она рылась в бюро, то и дело вытаскивая и задвигая обратно многочисленные ящички. Наконец она достала маленькую потрепанную записную книжку и стала листать ее. Потом с силой захлопнув ее, она подняла вверх глаза, точно призывая небо в свидетели, и начала свой рассказ:

— 15 февраля 1923 года я должна была получить деньги — тысячу франков, но деньги попали к нему, и я — поскольку я не люблю сцен и скандалов — сказала, что даю ему эти деньги взаймы. Он сказал, что отдаст сразу, как только получит деньги, которые ему были должны — много денег, что мне придется подождать всего две-три недели. Я знаю, он получил деньги, но мне долг так и не отдал. И это после всего, что я для него сделала!

Я вытащила этого человека, можно сказать, из канавы, мсье. Было это в декабре, когда здесь стоят такие холода, что люди, живущие на улице, падают, точно срезанные пулеметом, а я видела, как людей расстреливают из пулемета. Конечно, у меня тогда не было такой обстановки. Я тогда зарабатывала тем, что позировала фотографам. Мне очень нравился один, который сфотографировал меня на почтовую карточку. На ней вверху было написано по-французски «для влюбленных», а внизу были две строки стихов. Я стояла в белом платье из шифона с поясом, на голове у меня был венок из белых цветов, правой рукой я опиралась на красивую белую колонну, а в левой руке держала красную розу. — Она замолчала, и вдруг, закрыв глаза, прочитала:

Je veux que mon coeur vous serve d’oreillerEt a votre bonheur je saurei veiller.[9]

Ведь правда, очень красиво? Несколько лет тому назад я сожгла все свои фотографии. Иногда я жалею об этом, но, думаю, я правильно сделала. В воспоминаниях о прошлом нет ничего хорошего. Вы должны меня простить за грубость, мсье, ведь Димитриос тоже из прошлого. Надо думать о настоящем и будущем.

Но Димитриос из тех, кого нельзя забыть. Я знала многих мужчин, но боялась только двоих. Первый был мой муж, второй — Димитриос. Вы знаете, многие меня обманывают, думая, что их не понимают. Но на самом деле им не нужно полное понимание, их вполне устраивает полупонимание.

Когда кто-нибудь понимает нас полностью, вы начинаете бояться его. Мой муж любил меня и поэтому понимал меня. Вот почему я боялась его. Когда же его любовь прошла, я перестала его бояться и могла уже насмехаться над ним. Димитриос — совсем другое дело. Димитриос понимал меня лучше, чем я сама себя. Он не любил меня. Наверное, он вообще не способен любить. Мне казалось, что настанет день, и я посмеюсь над ним. Я ошиблась. Думаю, это вообще невозможно. Когда он исчез, я возненавидела его — ведь он украл у меня тысячу франков. Я даже записала это в свою записную книжку. Хотя деньги он брал у меня и раньше. Он всегда обманывал меня. Нет, я возненавидела его не поэтому, а потому, что он понимал меня, а я его совершенно не понимала. Я всегда боялась и ненавидела этого человека.

Расскажу, как я с ним познакомилась. Я жила тогда в грязном отеле, в котором жил всякий сброд. Хозяин был подонок, но дружил с полицией, поэтому в отеле можно было жить и с липовыми документами, если вовремя вносить плату.

Однажды, когда я отдыхала после обеда, меня разбудил голос хозяина — стены в отеле были тонкие, — который орал на кого-то в соседней комнате. Я сначала не обратила на это внимания, потому что хозяин вечно орал по любому поводу, но стала прислушиваться, потому что он говорил по-гречески. Хозяин требовал, чтобы жилец немедленно заплатил ему, иначе он обратится в полицию. Я не слышала, что говорил жилец, потому что он говорил очень тихо. Потом слышно было, как хлопнула дверь, и все стихло. Я хотела еще немного подремать, как вдруг услышала, что кто-то дергает дверную ручку, — я дверь всегда запирала на задвижку. Потом раздался стук в дверь.

Я спросила, кто там, — мне не ответили. Тогда я подумала, может быть, это кто-нибудь из моих друзей, и пошла посмотреть. Когда я открыла дверь, на пороге стоял Димитриос.

Он спросил меня по-гречески, можно ли ему войти. Я спросила, что ему нужно, и он сказал, что ему нужно со мной поговорить. Я догадалась, что это тот самый жилец, и вспомнила, что встречалась с ним раза два или три на лестнице. Он был всегда такой вежливый и очень суетился, уступая мне дорогу. На этот раз он был очень спокойный. Я сказала, что сейчас отдыхаю и пусть он зайдет попозже, но он, улыбнувшись, оттолкнул меня и вошел в комнату.

Я велела ему выйти, сказала, что позову хозяина, но он только улыбался. Он спросил, слышала ли я его разговор с хозяином, и я сказала, что нет. У меня в ящике стола был револьвер, и я пошла к столу, но он, точно читая мои мысли, пошел за мной и сел на стол, как будто он был у себя дома. Потом он спросил, не могу ли я дать ему взаймы.

Я не дура и знаю, что надо делать. У меня в сумочке была только мелочь, а все свои деньги — тысячу левов — я зашила в оконную портьеру на самом верху под потолком. Я сказала, что у меня нет денег. Он, казалось, не обратил на мои слова внимания и стал говорить, что сидит без денег, что второй день ничего не ел и что, наверное, заболеет. И, пока он это говорил, его глаза непрерывно обшаривали комнату. Он и сейчас как живой стоит у меня перед глазами — лицо овальное, бледное, но гладкое, глаза темно-карие, какие-то беспокойные. Почему-то его глаза напоминали мне глаза доктора, когда он делает операцию. Мне было все время страшно, пока я с ним разговаривала. Наконец я сказала, что денег у меня нет, но зато я могу дать ему хлеба. Он сказал: «Дайте».

Я достала ломоть хлеба из шкафчика и дала ему. Все так же сидя на краю стола, он начал медленно жевать. Кончив, он попросил сигарету. Закурив, он сказал, что мне нужен защитник. Я сразу поняла, куда он клонит, и сказала, что со своими делами я как-нибудь сама управлюсь. Тогда он сказал, что я дура, что я могла бы получить две тысячи левов. Я спросила, что я должна делать. Тогда он велел мне написать записку под его диктовку. В записке, адресованной человеку, мне совершенно неизвестному, говорилось, что я прошу у него пять тысяч левов. Я подумала, что он, наверное, спятил и, чтобы избавиться от него, написала такую записку и подписалась под ней: «Ирана». Он ушел, сказав, что встретимся вечером в кафе.