Последний князь удела. «Рядом с троном - рядом со смертью» - Дмитрий Дюков

Глава 17

К вечеру зарядил мелкий, холодный дождь. Двигались мы и так не быстро, а по раскисшим дорогам вообще начали ползти как улитки. Лошади ступали осторожно, боясь оступиться на скользких брёвнах, составляющих дорожное полотно на всех низменных местах. Для остановки на ночлег Бакшеев, уже вовсю командовавший углицким отрядом вместо уехавшего Колобова, выбрал пригорок на краю обрывистого оврага. Телеги с самым ценным грузом поставили в середине лагеря, с остальных сгрузили добро и устроили из них прерывистое ограждение вокруг стоянки. Лошадей спутали и отправили пастись под присмотром двух дворян.

Афанасий хмурился.

— Скверная пора, воровская, татей-то в сырину такую ни огненным, ни лучным боем не отгонишь, может, в ножи придётся резаться. Спать заляжем одоспешены да оружны.

Я, пытаясь спастись от вездесущей мокроты, подобрался поближе к костру. Там распоряжался у походных котлов Лошаков.

Задумчиво глядя в пустую воду, он произнёс:

— Сей час крупицы-то и взварим в кашу на суши.

— На что кашу варить будете? — в моём голосе пробивалось любопытство.

— На чём, — поправил Иван. — На суши.

— Эт что такое? — интерес не пропадал. — Из рыбы сделано?

— Вестимо, рыбица малая сушёная из озер края северного, — ответил дворянин. — День-то сей третий по седмице, постное вкушаем.

— А-а, ты варить кашу на сухой рыбе будешь, — понял я.

— Да уж знамо дело, не сыру жрать, — вовсю шутил мой давний телохранитель. — Чай, не самоядь дикая.

Порывшись в мешке, он вытащил сушёного снетка и вручил мне:

— В водице размочи, як холодная и мокрая станет, то и узнаешь, можно ли такое есть.

Крутя в руках прародителя закуски к пиву, я отправился к Бакшееву, тот уже всем дал задания и молился перед ужином. Просьбы к Богу у него были такие же, как и действия, — быстрые и решительные, всё, чего он хотел от высших сил, это чтоб часовые не заспали да воры не смогли отвести им глаза. Наблюдая за ним, вспомнил озадачившее меня вчера сообщение.

Дождавшись конца ритуала, я подошёл к нему и спросил:

— С чего ты взял, что пленник наш, Гошчипс, в родстве с орками?

— Он сам молвил, да и кто ещё в сефери[70] с Черкесии пойдёт? Не холопы же ихнии?

— Откуда ты про орков узнал?

— Своими очами зрил, когда в Кабарду с послами ходил. Меня за умение на татарских наречиях толмачить послали.

— Точно сам видел их?

— Як тебя сей час. Да и што тебе оне так в душу-то запали? Те же человече, что и мы, токмо величатся именитостью да воинскими делами зело.

— Совсем такие, как мы?

— Весь род людской из семени Адама и лона Евы вышел, — как маленького стал поучать меня Афанасий. — Иль ты мнил, они с рогами на лбу, или с хвостом и шерстию обросли, яко звери лесные?

— А нигде не водятся в шерсти, например?

— Знамо, водятся — в бабкиных сказках, аль в преисподней, — подытожил разговор о фантазийных существах старый воин.

Поговорив с ним ещё о его путешествиях с посольствами, выяснил, что в это время язык межнационального общения — татарский, по крайней мере, на юг и восток от границ Московского царства. Что заставило задуматься.

— Афанасий, скажи: трудно татарское наречие разучить?

— Ежели с прилежаньем постигать, то любое дело лёгким будет, — опять перешел на менторский тон рязанец, но, смягчившись, продолжил: — А так этих языцей-то, почитай, поболее десятка имеется. Татаровя сами-то друг дружку с толмачом разумеют. Но общие слова выучить не трудно. Вона, пойдём до нашего мальца полонянного.

Мы подошли к Габсамиту, скромно ждавшему свою порцию каши под телегой.

— Малой, как по-вашему будет от то зваться? — спросил Бакшеев, указывая на котел.

— Казан, — ответил маленький толмач.

— Верно, а сё? — экзаменатор ткнул в телегу.

— Арба.

— Тож правда. А от он? — рязанский страж рубежа кивнул на задремавшего сторожа-литвина.

— Каравул, — вздохнул паренек, подумал и добавил: — Акылсыз.

— Истинно, глупец, в стороже-то дремать. Ещё подрыхнет и станет башксыз — безголовым! — сказал самоназначенный воевода и предложил мне: — Давай ты, княже, поспрошай!

В голову ничего не лезло, и я ткнул пальцем в почву.

— Балчук, грязь по-русски, — прокомментировал мой жест малолетний учитель иностранных языков.

В задумчивости я показал ему кусок сушёного снетка, что продолжал удерживать в руке.

— Балык, рыбица по-вашему будет, — продолжал перевод Габсамит.

Тут я наконец вспомнил интересовавшие меня слова.

— Что значит шура?

— Раб, — ответил татарчонок.

— А как понять — азюны сакарым?

— Я убью тебя, — засмущавшись, продолжал отвечать на вопросы отрок.

— А вот это что — кюдлюк?

— Не ведаю, — прошептал паренёк и опустил голову.

— Кто ж эдакое князю в очи-то скажет, — вмешался в наше погружение в лингвистику татарского языка Афанасий сын Петров. — Содомит сие значит.

После постного ужина наступил отбой, однако спали все вполглаза, вслушиваясь в перекличку сменявшихся часовых.

Весь следующий день поход по непролазной грязи продолжался, так что, добравшись до темноты к Троице, мы были совершенно измотаны. Афанасий остался с обозом на окраине села Климентьевского, а мы с Жданом отправились на ночлег в обитель. Встречал нас сам архимандрит Киприан с чинной братией — келарем, казначеем, ризничим и книгохранителем, да прочими почтенными старцами. Уже наученный местному церемониалу, я поцеловал руку настоятелю и в свою очередь получил от него благословление.

— Рады мы о приезде князя Угличского, Димитрия, к дому Живоначальной Троицы и Пречистой Богородицы и великим чудотворцам Сергию и Никону. Прошу тебя отвечерять с нами в гостиных палатах! — приветствовал нас Киприан Балахонец.

Предложение было принято, и мы двинули к каменному двухэтажному зданию вдоль многочисленного почётного караула.

— Зачем вам так много воинов? — выразил удивление малолетний высокородный паломник.

— Воев? — изобразил недоумение келарь Евстафий. — То сирые слуги монастырские, Троицей опекаемые, стрельцы да конные служки.

Скромные прислужники обители были как на подбор крепкие парни, одетые в брони и разнообразно вооружённые.

— Пушек вы на монастырский обиход не припасли? — попробовал я пошутить.

— Вскую же оне нам? Ести токмо пищалей крепостных да затинных с полсотни, да наряд к ним для опаски от всякого лихого дела.

Да уж, похоже, здесь русская церковь вполне зримо исповедовала принцип «добро должно быть с кулаками».

Накрытая в гостевом доме трапеза роскошью не поражала, на столе были гречневая и гороховая каши, куски варёной рыбы, хлеб да разные хлебные квасы и фруктовые взвары, прозываемые тут щербет. Представления об обжорстве монахов оказались явно преувеличенными. За ужином шёл степенный разговор об управлении монастырскими владениями, старцы поучали меня разными советами о рачительном ведении хозяйства. В ходе беседы выяснилось, что, кроме обширного подворья в Угличском кремле, Троице принадлежат несколько дворов и лавок в моём городе и множество сёл и деревень в уезде. Тут нечистый дёрнул меня поинтересоваться, каков будет с этих владений налоговый взнос в казну удела.

Казначей Игнатий аж подпрыгнул.

— Есть у нас тарханы от пресветлых московских царей, что податей с наших вотчинок не имать, окромя указных, а те, что насчитаны, мы сами в приказы возим. Чтоб на Углич серебро сбирать, об том указа не было.

— Тако же заповедано грамотой великого князя и царя всея Руси Фёдора Иоанновича вступаться в наши сельца и деревеньки городским прикащикам и прочим денежным сборщикам! — прибавил отче Евстафий.

Стало ясно, что у прижимистых монахов зимой снега не допросишься. Перед отходом ко сну самый благообразный из старцев, Варсонофий, поинтересовался у меня чудом явившейся Божьей матери. Вдаваться в подробности совершенно не хотелось, и я старался молчать, как партизан.

— Егда то явление было, княжич? — интересовался монах.

— Да в день битвы с татарами у Москвы.

— А пред сонием молился ли ты, отрок?

— Конечно, вознёс молитву.

— Где же соном тебя сморило?

Пришлось напрячь память, вспоминая, где я ночевал перед битвой.

— Да здесь же, за стенами обители и легли мы спать в лагере воинском.

— От где знать знамение-то бысти, — задумался старец, осенил меня крестом и удалился.

Поутру мы посетили молебен в Троицком соборе, по совету Ждана я пожертвовал на поминовения родителя пятьдесят рублей денег, и, провожаемые благими напутствиями святых отцов, мы присоединились к давно изготовленному в путь углицкому обозу.