Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

Энн какое-то время отдувалась, а затем сложила ноги штатива и направилась обратно вниз, к ранчо.

Она себя чувствовала заодно со всем.

Будто бы она, вымотавшись напрочь, сдрочила. Она знала, что в ящичке у нее — непроявленное изображение, ожидающее купели настоящих химикатов. Ум ее и сердце звенели от этих цвиркавших залпов. Шаг пружинил. А ее желанная маленькая попка была туга и расколота, как персик, от девчачьей ретивости. Аристотель говорит: Эвдемония{98}, — думала она.

ЛОРЕЛ, МОНТАНА

дружелюбные церкви

приезжайте

повидать

нас

Теперь уже недолго, думал Кловис. Биллингз наконец-то остался позади. Непосредственно справа от контрольных приборов располагался телевизор. Кловис включил его и смотрел «Игру в свиданья»{99}. Привлекательная девушка-подросток только что выиграла две недели в Рино с железистым Главным Старшиной. Она выбрала его, потому что голос его напоминал ей Нила Седаку{100}. Но когда он вышел из-за шторы, девушка обалдела.

Летние горы были цвета пум. На переднем плане проявлялся легкомысленный антагонизм «Бирма-Брижки»{101}. Под сенью знаков покрупней стояли лошади и били хвостами. Кловис думал о моложавой силе Болэна. Уже недолго, напоминал он себе.

Справедливо ли это, спрашивал себя Болэн, так ли? Он выглянул в окно кафе «Большой рог». На улице собралась толпа — смотрела на руины пожара: ковбои, лесорубы, предприниматели, верблюд. Молодая учительница обедала с подающим надежды учеником.

— Как только возьмешь на мушку Шекспира, — говорила учительница, — вся сделка у тебя срастется. — Снаружи прибыл мэр.

Сквозь полусгоревшее здание пронеслась шар-баба, старое похоронное бюро, осыпая дождем недоделанных надгробий, шпунтовой обшивки, птичьих и мышиных гнезд. Вокруг мэра собралась кучка, а он вздетой ладонью показывал на ущерб от пожара.

— Мы разукрасим этого сукина сына или жизнь свою на это положим, — уверял он своих избирателей.

— Мне моя работа не нравится, — сообщил Болэн пожилой официантке.

— Это ничего, — сказала та. — Прими брому, милок.

— Я несчастен от своей судьбы, — сказал он ей.

Энн не была маленькой. Но сложена была деликатно и скорее длинна, нежели как-то особо стройна, хотя и стройна она была; но впечатление на тебя ее кисти, нос и стопы производили своею длиной и бледностью кожи. Глаза ее, казалось, очень полностью распахнуты, верхнее веко почти что невидимо, а нижнее выглядело так, словно его обстрогали до лучинки, хоть и без обычного качества пристального взгляда. Когда курила, сигарету Энн держала с небрежной точностью и могла забыть ее во рту, дыша и щурясь сквозь дым, а при этом выглядела довольно красиво. Внимательно слушала даже Бренна Камбла, который решил, что после медового месяца в Париже они будут прям постоянно ходить в оперу.

В тот назначенный день Болэн наблюдал за Главной улицей, едва забрезжила заря. Едва забрезжили сумерки, появился громадный «додж», перегородив собой конец Северной Главной и пасясь по разделительной полосе, а внутри озиралась голова бессмертного толстяка.

Болэн подскочил со своего сиденья перед зданием «Питерсона Дьюинга» и побежал рядом с машиной. Они пожали друг другу руки через окно, и Болэн поехал дальше на подножке, пока Кловис охотился на сорокафутовое стояночное место.

Той ночью они встали лагерем на ручье Стриженый Хвост, оставив громадную тушу «доджа» на шоссе. Как арабы, строили они козни до утра и поднялись с первым светом. Болэн развел костер в маленькой колесной тачке, которую нашел; и в утренней промозглости они возили тачку так, чтобы оставаться на солнце. Грели руки и все спланировали.

Проверить можно было и потом; но, вероятно, Болэн уже начал видеть, как не видел этого прежде, что с неких важных сторон его собственная жизнь, как и у Кловиса, была не смешна; либо такова лишь с оговорками — как, отплясывая кекуок, оказаться под заградительным огнем; или, еще лучше, одна из кошмарных вывесок Кловиса, Дядя Сэм, к примеру, съежится и попросится на ручки. Окольные пути странно вели Болэна, как будто он ими заболевал, зряшный грипп. Безрассудный подход К. Дж. Кловиса превращал его, со всеми его напором и надменностью, в палочку, на какой держится карамельное яблоко Америки; Болэн от него полнился радостью знания, что скоростные трассы населены искусными пройдохами{102}, высокомерными интуитивными анархистами, которые в расчет не берутся, но своим обширным коллективным сердцем верят, что США — плавучая игра в кости с удушающим духовным кредитом. Зарубите на носу.

Кловис же в Болэне видел нечто совсем иное.

10

К. Дж. Кловис стоял на скамье в парке Сакаджавея{103}в Ливингстоне, Монтана, разглагольствуя перед аудиторией, состоявшей из чудиков и побродяжников, вполне похожих на него самого, на тему нетопырьих башен. Летучие мыши по описанию Кловиса выходили ангелочками, пекущимися о благосостоянии общества, декоративно порхающими по вечернему небу, избавляя атмосферу от комаров. Ну а комар для Кловиса был просто шприцем с крылышками, наполненным гноем. Вы хотите, чтобы это наполняло вам воздух? Если да, ну их, эти нетопырьи башни. Если нет, пишите в корпорацию «Нетопырник Савонаролы», до востребования, Ливингстон, Монтана.

«Уважаемый губернатор Уоллес{104}, — писала Энн знаменитому алабамцу. — Будучи американским художником, я бы хотела выразить Вам соболезнования в связи с кончиной Вашей супруги{105}. Будьте покойны, Ваша дорогая Лурлин ожидает Вас в Вахлацких Небесах. Искренне Ваша, Энн Фицджералд». Энн всегда готова проехаться по сиварям и правокрылым.

По паркету ее спальни наступала ясная тень. В комнате она сидела с рассвета, оставляя на полу отметины, в начале каждого часа, нумеруя продвижение тени, чтобы показывало время. План несовершенный, думала она, но я всегда теперь смогу глядеть туда в августе и знать, quelle heure est-il{106}. Я ж только в августе и приезжаю. Она поет «Звезды падали на Алабаму»{107}спокойным, прелестным голоском. Ее отношение к губернатору Уоллесу постепенно смягчается.

Ее мысли о Болэне порывисты и неотступны; в них наблюдается закономерность. Мысли о любви по пробуждении утром. Мысли о депривации, затем удовлетворении на великой неколебимой опорной точке перед самым обедом. Под вечер она часто думает о нем со злостью. Почему он так себя ведет? В свете нынешних перипетий в домашнем хозяйстве, что до ужаса неконкретны, сама Монтана начинает омрачаться, и, следовательно, Запад, Америка и так далее. По мере того как черты мира истираются, Болэн остается на мели, точно судно в резервуаре, откуда спустили воду. Энн томится по томительному перемещенью среди его разбухших от воды шпангоутов, неся ключ от его рундука. Морские ангелы, красавчики грегори, губаны, фонареглазы, абудефдуфы, мурены, бычки, барракуды, морские окуни, тунцы, палтусы, скаты, морские дьяволы, морские петухи, синехвостые полурылы и нарвалы разевают рты на безводных палубах, покуда Энн бежит сквозь переборки Болэна.

Болэн прошел через город к железнодорожному вокзалу, где оставил машину. Повозка осталась у ручья Стриженый Хвост; он надеялся не слишком всерьез, что ее не попортят вандалы. Под деревьями на долгой лужайке у станции прохлаждались пуллмановские носильщики, болтая друг с другом и с проводниками, перекрикивая стальноколесые вагонетки, перевозящие к вокзалу багаж. Болэну хотелось проехать по Северо-западной Тихоокеанской до Сиэттла, сидя с Энн в экскурсионном вагоне; быть может — делая наметки в дневнике свиной кожи: «Мое путешествие».