Записки бывшего директора департамента министерства иностранных дел - Владимир Лопухин

Неподалеку находилось имение Калнабержи Петра Аркадьевича Столыпина, женатого на весьма надменной Ольге Борисовне, урожденной Нейгардт, сестра которой Анна Борисовна была замужем за Сергеем Дмитриевичем Сазоновым, в ту пору советником посольства в Лондоне, впоследствии, в 1910 г., назначенным министром иностранных дел.

Под Кейданами же было расположено маленькое имение многократно упоминавшегося в записках Николая Николаевича Покровского – последнего царского министра иностранных дел – являвшего личность исключительно светлую, редкую по сочетанию качеств ума, души и сердца, при выдающихся способностях и исключительной просвещенности. Это был впоследствии единственный министр в составе правительства последних дней царского режима перед Февральскою революциею 1917 г., про которого разгневанная, приведенная в отчаяние Государственная дума выразилась устами одного из своих лидеров, при общем одобрении ее собрания, что это единственный в правительстве «кристаллически чистый» человек[81]. Он действительно был таким. В описываемую пору, накануне большой карьеры, Н. Н. был вице-директором Департамента окладных сборов Министерства финансов, директором которого был тогда Н. Н. Кутлер. Раньше Н. Н. Покровский был начальником отделения в канцелярии Комитета министров, выдвинутый за трудолюбие и способности справедливо их оценившим управляющим делами Комитета Анатолием Николаевичем Куломзиным. Служба в Петербурге позволяла Николаю Николаевичу бывать в Борткунишках (так называлось его имение) только летом, и то приезжая на какой-нибудь один месяц. Но с начала лета до его конца жила в имении семья Н. Н. – жена Екатерина Петровна, урожденная Волкова, и трое сыновей, тогда еще в раннем детском возрасте. По своей бабке Н. Н. имел родственников среди поляков, ценивших его и любивших. Благодаря этим связям и тому обстоятельству, что Н. Н. свободно говорил по-польски, хотя в польской помещичьей среде, принципиально избегавшей в неофициальных сношениях русский язык, можно было вполне заменить его французским, на котором поляки-помещики, как и Н. Н., изъяснялись в совершенстве, с Николаем Николаевичем, несмотря на то, что он был русский и притом русский бюрократ, поддерживали отношения и польские круги, оказывавшие ему заслуженное уважение. О нем и о его роли в правительстве речь, однако, впереди, когда в порядке хронологического изложения придется коснуться того времени, когда он перешел к высшим должностям. В описываемую пору, хотя много доброго и хорошего я о Н. Н. неоднократно слышал, главным образом в Петербурге от общих друзей, служивших вместе с ним в канцелярии Комитета министров, но лично с ним знаком я еще не был. Познакомиться, а познакомившись, связаться совместною работою и на долгие годы сдружиться пришлось, впрочем, вскоре.

Литовцами в прежней Литве, до отделения ее впоследствии мировой войны от России, считали себя и таковыми подлинно являлись местные крестьяне, мелкие шляхтичи и тонкая прослойка молодой, не успевшей ополячиться интеллигенции из крестьянства и шляхты. Помещичий же класс, если не считать немногочисленных русских, проникших в край в связи с мерами ограничения польского землевладения после польского мятежа, был представлен исключительно поляками или ополячившеюся литовскою знатью, к которой, например, принадлежали Огинские (от литовского Огайтис), Тышкевичи (Тышкас) и т. п. Духовенство, и литовского происхождения, было преклонно полякам, и ксендзы литовцами себя не признавали. Лишь в среде молодежи, воспитанников римско-католических семинарий и духовной академии, а также молодых викарных ксендзов возникло в последние годы прошлого столетия националистическое литовское движение, всячески, однако, подавлявшееся католическими верхами. Совпадение делений сословного и национального – польские верхи и литовская низовая база – являлось наследием далекого прошлого. Феодалами-панами в крае были поляки, а литовцы являлись их быдлом, и быдлом не только жестоко эксплуатировавшимся, но и подвергнутым сугубо жестокому крепостному режиму, перед которым бледнел крепостной режим старой России. Во многих панских замках сохранились подвалы-казематы со вделанными в стены концами цепей, в которые заковывалось несчастное быдло, подвергавшееся всяческим истязаниям и без конца томившееся в мрачных подвальных тюрьмах. Угнетенное литовское население, естественно, ненавидело угнетателей-поляков. Ненависть традиционно сохранилась и по освобождении населения от крепостной зависимости. Пришедших в край после польского мятежа русских помещиков, с которыми старых счетов у литовских крестьян не было, население встретило в общем приязненно. Отношения установились бы и совсем хорошие, если бы не разжигаемая католическим духовенством религиозная нетерпимость к православным, являвшимся в глазах католиков схизматиками и еретиками. А ксендзы держали в крепком подчинении религиозное сознание крестьян. Женская половина населения проявляла, под влиянием духовенства, крайнюю религиозную экзальтированность и фанатизм. Как-никак, с крестьянами у русских отношения наладились, и многим втайне прощалась их принадлежность к схизматикам и еретикам. Не так обстояло дело у русских с польскими панами. Последние, вне официальных сношений, систематически бойкотировали русских после подавления польского мятежа. И время, смягчающее всякую злобу и гнев, поколебать эту враждебную настроенность поляков к русским оказывалось бессильным. Во взаимоотношениях помещичьего класса к крестьянству русские помещики вели себя куда культурнее поляков, уважая человеческое достоинство в мирном, спокойном, рассудительном и хотя медлительном, но трудолюбивом крестьянине-литовце. Для заносчивого же и гонорливого польского пана и особенно выскочки-шляхтича крестьянин оставался прежним быдлом. Это давалось ему чувствовать, и только для расправы с ним панские руки были уже коротки. Местечковое еврейство, застывшее в своей расовой обособленности, в запутанных требованиях и формах своеобразного, пережившего самого себя быта, мирно гешефтмахерствовало среди гоев-русских, литовцев, поляков без различия национальностей. Добродушный крестьянин-литовец с евреем сжился и, если бы еврея от него отняли, то еврей ему недоставал бы. Мирная настроенность литовского населения по отношению к евреям совершенно исключала возможность еврейских погромов. Два слова о русской администрации. Верхи были удовлетворительные, более того, за редкими исключениями, хорошие. Но низы оставляли желать много лучшего. И не удивительно. Проштрафится какой-нибудь мелкий или средний чиновник на службе в центральной губернии, и начальство не придумает ничего лучшего, как в наказание, либо для исправления перевести его на окраины, в ту же Литву. Это была система. И сколь вредная и нелепая! Именно на окраинах требовалось сосредотачивать лучший служилый элемент. Посылались отбросы, своим поведением дискредитировавшие власть и питавшие центробежные сепаратические тенденции. За всем тем в крае жилось хорошо. Ровный, мягкий климат обеспечивал постоянный хороший урожай. Не бывало шальных переизбытков. Но не случалось <и> недородов, тем паче голодовок. Обилие овощей и фруктов. Хорошее скотоводство. Молочное хозяйство. Пчеловодство. Птицеводство. К осени, предварительно подкованные смешанным со смолою мелким гравием, тучные гуси сотнями и тысячами гнались по почтовому тракту к немецкой границе. Неподкованные до границы не дошли бы. Шел в Германию сплавом лес, строительный и для переработки в бумажную массу. Шел хлеб. Шел скот.

Губернская интеллигенция? Замечательным ее представителем в Ярославле, но не губернского, а куда более широкого масштаба был Евгений Иванович Якушкин, сын известного декабриста Якушкина. Евгений Иванович был человек совершенно выдающегося ума, колоссальной эрудиции, энциклопедических знаний, составивший себе крупное имя обстоятельными трудами в области обычного права. Работою своею он был связан с Академиею, университетами и другими учеными и научными учреждениями. При этом редко простой, доступный человек. Добрый, благожелательный, широко открывавший свои двери всякому посетителю без различия к общественному положению, полу и возрасту. Влияние его на местную интеллигенцию было огромное. От него не выходила профессура Демидовского юридического лицея, преподаватели гимназии и других учебных заведений, врачи. Собирались к нему и с ним советовались местные земцы. Ухаживала и администрация. Сменявшиеся губернаторы все старались завязать с Евгением Ивановичем возможно приятельские отношения. Но не на все авансы он отвечал. Судьба, например, наградила Ярославль таким губернатором, как печальной памяти Б. В. Штюрмер, впоследствии распутинский премьер-министр[82]. Ясно, что на авансы такого человека кристаллически честный Е. И. Якушкин отвечать не мог. Шли к нему и студенты и гимназисты. И всегда занятой, неустанно работавший в своем кабинете над крупными вкладами в науку, Евгений Иванович умудрялся находить время, чтобы подогнать того или иного гимназиста по предмету, по которому он не успевал. А приходилось Евгению Ивановичу подгонять и профессоров, и весьма часто.