Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова - Николай Лейкин

Страшную моральную и физическую перемену произвел во мне брак со стариком. Через полгода у меня появились припадки столбняка. Часто, прогуливаясь по улицам и завидя красивого мужчину, я вдруг останавливалась; лицо мое озарялось необыкновенным страстным блеском; глаза разгорались; губы начинали трепетать, как будто прося поцелуя, и я вся обращалась в неподвижную статую манящей и зовущей вакханки [4].

Муж был испуган внезапной переменой во мне и пригласил коновала, который и начал меня лечить толченым хрусталем на водке. Это был молодой человек с огненными глазами и мясистыми губами, вызывающими на поцелуй. Мы подружились, но я в душе возненавидела его.

Однажды вечером мы сидели на берегу Ледовитого океана и при блеске заходящего солнца радостно смотрели, как, гоняясь друг за другом, плескались в волнах киты и китихи. Я обрывала лепестки морской лилии; коновал играл пальцами на губах и вдруг со всего размаха упал к моим ногам, клянясь мне в вечной безумной любви.

Я вся затрепетала от гнева, услышав эти бессовестные слова, но в этот миг со мной сделался мой обычный столбняк; я в бессилии раскинула руки, шепча бессвязные слова; вакхическая нега блеснула в моих глазах, и я упала на дерн скамьи… [5].

Через четверть часа я очнулась от обморока в бесстыдных объятиях коновала.

Этими словами тарабарская грамота кончалась.

Прочитав ее, князь с ужасом понял, что за женщина была Марфа Васильевна. Он содрогнулся и вдруг почувствовал, что у него поседело полголовы. Между тем на пороге кабинета стоял пан Тзмпрзжицкий и сверкал своими зелеными изумрудными глазами.

— Едем обыгрывать в карты наверняка! Только смотри: бей по сороке и по вороне и никому не давай спуску! — произнес он.

Князь затрепетал, но повиновался.

Десятитысячный кровный рысак, мерно ударяя ногами в покрытую снегом мостовую, мчал князя Слабонервова и пана Тзмпрзжицкого по Невскому и обдавал их лица морозною пылью. Вдруг у Казанского собора, около памятника Барклая-де Толли, пан заметил кучку носильщиков, отставных солдат, и приказал кучеру остановиться. Носильщики играли в орлянку. Пан тотчас же выскочил из саней, вынул из кармана фальшивый двугривенный о двух орлах и с криком „орел или решетка?“ кинул его в воздух. Носильщики сказали „решетка“ и поставили по „трешнику“. Двугривенный само собой упал орлом кверху, и пан выиграл. Игра продолжалась, и в какие-нибудь четверть часа у носильщиков не осталось ни гроша. Пан был в выигрыше восемьдесят три копейки. Важно побрякивая медными деньгами, он опустил их в карман пальто и велел ехать кучеру на Сенную, в трактир под названием „город Африка“.

— Неужели вы не брезгаете и грошами? — спросил его князь.

— Ничем. Это цель нашего общества „зашибателей копейки“, членом которого вы имеете удовольствие состоять, — отвечал пан. — Из грошей составляются миллионы. Агенты наши играют везде и везде шулерничают. Они обыгрывают нищих в ночлежных притонах, старух салопниц на кладбищах и даже мастеровых мальчишек на Семеновском плаце. Положим, что от мальчишек они выигрывают бабки, но бабки эти тотчас же продаются в мелочных лавочках и превращаются в деньги.

Разговаривая таким образом, они незаметно подъехали к черному трактиру „город Африка“.

— Вот здесь, князь, вам нужно будет показать свое искусство и обыграть одного сибирского купца на тридцать тысяч! — сказал пан.

Князь содрогнулся, но возврата уже не было, — они миновали закопченную буфетную комнату и вошли в грязную и вонючую каморку, освещенную двумя сальными огарками. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел какой-то грек в синих очках и с вырванной ноздрей и метал банк. Ему понтировали разные темные личности; тут были апраксинские приказчики с отмороженными носами, лакеи из важных домов с вырванными бакенбардами, военные писаря с подбитыми глазами и пр., и пр. Видно было, что здесь царствовал страшный разврат, доходящий иногда не только до драки, но даже и до убийства.

— Сибирский купец еще не приезжал? — отнесся пан к греку.

— Нет еще! — отвечал тот, отрицательно помотав носом. — Его привезет Карл Карлыч.

— Князь Слабонервов! Он будет метать! — отрекомендовал пан товарища.

— Баста! — произнес грек, кончил игру и сгреб деньги.

Отмороженные носы, выдранные бакенбарды и проч. понуря головы, вышли из комнаты. Они проигрались до копейки.

— Как дела? — спросил пан грека.

— Рубль с четвертаком деньгами взял да старые голенищи.

Вскоре явился сибирский купец. Это был жирный мужчина, с клинистой бородкой, с говором на „о“ и с полупудовой часовой цепочкой, надетой через шею. Его сопровождал тощий и длинный немец, известный среди петербургских игроков под именем барона Киндербальзам. Рассказывают, что в молодости он съел живого человека, за что был сослан в Сибирь, но оттуда он бежал, явился в Петербург с паспортом японского подданного и занялся шулерством.

Между тем началась игра. Князь со слезами на глазах начал метать. Руки его дрожали. В какие-нибудь десять минут сибирский купец проиграл тридцать тысяч и в ужасе схватился за голову.

— Дурно, дурно… — прошептал он и упал на диван.

Его опоили дурманом.

Через час рысак мчал князя и пана по Невскому. На коленях у них лежало что-то, завернутое в рогожу. Поравнявшись с Пассажем, они это что-то сбросили с колен и помчались далее. Это что-то, завернутое в рогожу, было не что иное, как труп сибирского купца.

Воротясь домой, князь остановился перед портретом своей матери и судорожно зарыдал, оплакивая свои преступления, в которые он был вовлечен шайкою гнусных злодеев, известных под именем нигилистов и имеющих своим принципом девиз „цель оправдывает средства“. Он долго рыдал, но, наконец, взор его упал на письменный стол. На столе лежала записка. Дрожащими руками разорвал он конверт и увидел подпись цыганского графа Мундштука. Вот что писал граф:

„Любезный князь! Завтра в полночь все члены нашего общества, как мужчины, так и женщины, служащие общему делу, соберутся в ресторане Доминика и будут отливать фальшивую монету, после чего произойдет общая дележка заработка, а потому, как председатель общества, приказываю вам явиться в означенный ресторан. Помните вашу клятву, данную вами в верности служения обществу“.Внизу, под фамилией графа, стояла следующая приписка: „Князь, несколько месяцев тому назад я видела вас купающегося в Черной Речке и скажу вам откровенно: вы мне очень нравитесь. Завтра увидимся на собрании. Платонида Гермафродитова“.

Прочитав эту записку, князь вдруг почувствовал, что он пламенно влюблен в таинственную незнакомку. Всю ночь ворочался он с боку на бок, целый день ходил как сумасшедший и вечером, лишь только часовая стрелка стала приближаться к цифре XII он с замиранием сердца полетел в ресторан Доминика.

Тайное общество „зашибателей копейки“ было уже в сборе, когда в ресторан явился князь. Первое, что ему бросилось в глаза, это были стриженые девки в очках и долгогривые нигилисты с нечесаными бородами. Они сидели за мраморными столиками и ели сырое мясо, употребляя при этом в дело вместо вилок свои грязные пальцы. Тут были также и цыганский граф, и пан Тзмпрзжицкий, и барон Киндербальзам и даже Марфа Васильевна с купцом Буйновидовым. Князь вошел в ресторан как сумасшедший и алчными глазами начал искать таинственную незнакомку, но вдруг почувствовал, что к нему кто-то лезет в задний карман. Он обернулся, и глазам его представился длинноволосый нигилист, вытаскивающий у него носовой платок.

— Что вы делаете, милостивый государь! — воскликнул он.

— Пользуюсь тем, что плохо лежит, — отвечал длинноволосый и прибавил: — Вы знаете, что, по Прудону, всякая собственность есть кража; мне понадобился платок и я беру его.

— Но ведь князь наш член! — заметил подоспевший к ним в это время граф Мундштук.

— Это для меня решительно все равно!

И платок князя исчез в кармане нигилиста. Князь в удивлении посмотрел на нигилиста, но тот не смутился и произнес:

— Рекомендуюсь: Амфилох Азбукиведиглаголенский. Прошу любить и жаловать.

Они пожали друг другу руки, но в это время проходящий мимо лакей нечаянно наступил на ногу нигилисту. Нигилист размахнулся и с такой силой ударил лакея по скуле, что у того вылетели изо рта ровно четыре с половиной зуба.

Другой нигилист сидел в углу, пил пиво, рассказывал Марфе Васильевне, что истинно развитый человек ничем не должен отличаться от животных, и в подтверждение своих слов лаял по-собачьи.