Из собрания детективов «Радуги». Том 2 - Вилли Корсари

В этот момент отец вошел в магазин. Они с Агнес поставили свои подписи на открытке, и мы пошли на почту. Потом отец сказал:

— Ну, мы все осмотрели, поедем дальше.

Я удивился:

— Мы же собирались здесь переночевать?

Но Агнес быстро вмешалась:

— Еще рано. Мы еще успеем засветло проехать большой кусок пути.

И мы поехали. В Лион, где и заночевали. Агнес вела машину быстро, молча. Отец тоже почти не разговаривал. У меня было странное чувство — мы словно спасались бегством. Но от кого? От чего? Теплое душевное настроение, владевшее нами, исчезло, не оставив следа.

Почему? Почему? Что же все-таки случилось? Отец снова был мне чужим. Даже более чужим, чем раньше. С горечью спрашивал я себя, неужели между взрослыми и их детьми лежит непреодолимая пропасть? Должна же быть причина, почему многие из знакомых мне мальчиков живут в разладе с родителями. Почему они иной раз просто враждуют с ними. Неужели родители не в состоянии понять собственных детей? Неужели они не знают — хотя когда-то наверняка переживали то же самое, — как много дети подчас замечают, сколько раздумывают и ломают головы над жизнью своих родителей?

Я с грустью думал, что взрослые, возможно, и друг друга-то плохо понимают, и невольно сравнивал своего отца с отцом Луиджи. Тот, если встретит кого-то, непременно потом подробнейшим образом доложит и объяснит все жене и детям. В доме у Луиджи не могло быть и речи о взаимной враждебности или скрытности, потому что у всех у них что на уме, то и на языке: они даже невинные маленькие секреты друг от друга по большей части не способны хранить. Я всем своим существом чувствовал, что у отца и Агнес есть от меня тайна, притом отнюдь не невинная. Возможно, я и раньше что-то такое подозревал, только не сознавал этого. Маленький человечек был итальянец, но, похоже, дело тут было не только во мне и в моем здоровье. Точнее сказать, у меня было ощущение, что в этом случае отец руководствовался чем-то иным, а не обычной заботой обо мне.

Я мог бы отмахнуться от этого эпизода и постараться забыть его, убедив себя, что все это мне почудилось, если б не был уверен, что Агнес напугало появление этого человека. И если б они оба вели себя после этого так же, как прежде. Но что они оба переменились, мне не почудилось. И потом, этот неожиданный отъезд… Как бегство.

XII

— Ты все понял шиворот-навыворот.

Вздрогнув, я очнулся от раздумий и увидел, что терраска заполнена народом. За соседним столиком расположились молодые люди — три девушки и три парня моего возраста. Компания была шумная, неряшливо одетая, девушки с растрепанными волосами, в каких-то немыслимых шортах. Они болтали на плохом французском. Ничуть не привлекательная группа, и тем не менее мне вдруг страшно захотелось быть с ними, быть обыкновенным и молодым, немножко глупым и веселым, как они.

Рядом с ними я вдруг почувствовал себя глубоким старцем. Сидит такой вот старый хрыч и ломает себе голову, вместо того чтобы развлекаться.

Ту фразу выкрикнул толстяк. Ее встретили громогласным хохотом. Похоже, они его дразнили. Но на меня его слова произвели глубочайшее впечатление. Такой прекрасный ответ на все мучившие меня вопросы, на все ужасные предположения, которые я так долго глушил в себе. Предположения, которые я даже мысленно не решался сформулировать.

Все понято шиворот-навыворот.

Может, я действительно все воспринимал превратно, поэтому совершенно безобидные мелочи вызвали у меня этот кошмар, из которого я потом пытался делать выводы. Во мне вспыхнула дикая надежда. Конечно, именно так все и было! У меня слишком богатая фантазия! Вероятно, и я в самом деле чересчур впечатлителен. До сих пор! Слова, услышанные в тот день в Париже, не прошли для меня даром, и в этом кроется причина моего недоверия к родителям. Смешно! Столько неприятностей из-за глупых выдумок, основанных почти на пустом месте. Встреча, которая моему отцу была не совсем приятна. Ладно, а дальше что? Испуг Агнес? Может быть, просто досада, оттого что отец попал в затруднительное положение и его хорошее настроение было испорчено. Только и всего. Да еще этот фильм. Вернее, рассказ про фильм. В конце-то концов все сводится к этому?

Я расплатился, встал и поплелся к гостинице, изо всех сил стараясь поддержать искорку надежды в своей душе… Самое лучшее было бы больше не думать вовсе, но это невозможно. От одного воспоминания я не мог отделаться — от разговора с Луиджи насчет того фильма.

Это было спустя два месяца. К тому времени я постарался эпизод в Авиньоне забыть, во всяком случае выбросить из головы. Возможно, мне постепенно удалось бы уверить себя, что это происшествие не имело никакого значения. Обычная родительская забота о моем благополучии.

Тут-то Луиджи и рассказал мне про фильм. Назывался он «Шантаж».

Я живо помню, как возбужденно Луиджи пересказывал мне содержание. В такие минуты он здорово смахивал на первоклашку. В чем-то он такой и есть, несмотря на раннее развитие и все его любовные приключения. Эта детскость есть у них у всех — у Луиджи, его родителей, его сестер. Может, именно поэтому я так их любил и сам чувствовал себя у них моложе и веселее, чем когда был дома.

В голове у меня звучит голос Луиджи:

— Там кто-то шантажирует людей. Один из-за этого разорился, другой покончил с собой. Потом жертвой негодяя становится главный герой. Ты, естественно, понятия не имеешь, кто он такой, не знаешь даже, мужчина это или женщина. Слышишь только приглушенный голос по телефону, видишь неясный силуэт, руку, которая забирает деньги, всегда в пустынном месте, в дупле какого-нибудь дерева. Ну да ты знаешь, как это бывает. Вначале подозреваешь почти каждого, и мужчин и женщин. А к концу возникает некто, на кого ты никогда бы не подумал. Веселый, добродушный человечек, он в большой дружбе со своей жертвой и даже пытается ей помочь. Я таких штук много видал и обычно угадываю, кто злодей, раньше, чем все раскроется. А в этом фильме что здорово: они ловко обводят вокруг пальца умников вроде меня. Показывают одного за другим разных типов, которым ты ни на грош не веришь, а потом — пожалуйста! Такой достойный человечек! И я попался на крючок. Это был он. К счастью, его убили. Таких надо убивать. Шантаж — самое подлое из преступлений. Всю душу человеку выматывают, превращают его жизнь в ад…

Он продолжал рассуждать, но я уже не слушал. Веселый, добродушный человечек… Когда он произнес эти слова, я увидел перед собой того итальянца: толстенького, смуглолицего, излучающего дружелюбие, оживленно жестикулирующего… В то же время я увидел и своего отца, его странную позу, будто он сжался в комок для отпора или от страха. И как он вдруг схватил его и повлек в сторону, сразу стал улыбчивым, разговорчивым, и все для того, чтобы не дать ему подойти ко мне. А тон Агнес, и как она потащила меня в эту лавочку, и испуг в ее глазах. И потом наш поспешный отъезд. Скованное, напряженное молчание в машине…

Было ли все это действительно вызвано только опасением, как бы этот человечек не пробудил во мне воспоминаний, от которых я заболею? И потом… только ли за меня они так испугались?

Только ли ради меня самого отец запретил мне ехать в Рим? Да, возможно, он опасался, что там я вспомню что-то позабытое, но только ли за меня он боялся? И не того он боялся, что — как я раньше думал — моя мать жива и я могу с ней встретиться. Нет, моя мать умерла. Но почему же все-таки я ничего не помню о ее смерти? Об этом… несчастном случае? Был ли там действительно несчастный случай?

Все это пронеслось у меня в голове, пока Луиджи продолжал рассказывать. Внезапно он замолчал и с удивлением посмотрел на меня.

— Что с тобой?

— Ничего, — отрезал я. — Что со мной может быть?

— Но ты белый как мел…

Я буркнул, что у меня болит голова. Чтобы отвлечь его, я наугад заговорил о каком-то фильме, который я сам видел, и мой маневр удался.

С этой минуты все смутные, неосознанные догадки, шевелившиеся иногда во мне, превратились в кошмар. Как кошмар, были они дики, немыслимы, чудовищны… И я не хотел наводить порядок в этом хаосе. Не хотел думать о том, о чем все-таки в глубине души думал постоянно…

С того дня отец стал для меня не просто чужим человеком, которого я не понимал, но к которому питал доверие и уважение. Он стал подозреваемым. Против моей воли. Я не признавался себе в этом даже в мыслях. Это неоформившееся подозрение, сотни раз отринутое как безумное и постыдное, и заставило меня уехать учиться в Голландию. По этой же причине я оказался здесь.

А сейчас вот случайно выкрикнутая рядом фраза прозвучала как ответ, которого требовал мой страшный сон, — будто свежий порыв ветра разорвал густой туман. Я перевел дух и едва не засмеялся сам над собой. Какой же чепухой можно забить себе голову! Как я мог такого человека, как отец, заподозрить в… Ведь он только заботился о моем здоровье. Какая несправедливость с моей стороны! Вот уж действительно фантазер. Это у меня от матери. Любой пустяк превращает мои сны в чудовищные кошмары.