Многоликая проза романтического века во Франции - Татьяна Соколова

Об этом пишет Ш. Нодье, легитимист, как и Жанен. Вера в бесконечный прогресс – это ошибка, тем более прискорбная, что она проистекает из человеческого тщеславия. Потомки Каина возомнили себя бессмертным племенем и до сих пор отказываются разглядеть мертвое лицо, которое скрывает за обманчивой маской кокетливый старик – современное общество. Уже несколько тысяч лет человечество упорствует в своих ошибках, но так и не открыло ни одной новой истины, которая не была бы известна еще во времена Иова[57].

После Июльской революции во Франции все чаще высказывается мысль о том, что история развивается по замкнутому кругу, и человечество обречено следовать этому раз и навсегда установленному порядку. Доминировавшая в 1820-е годы философия истории как непрерывного восходящего движения ко все более совершенным формам общественного бытия представляется теперь излишне оптимистической и отступает перед идеей циклического развития или круговращения, которая восходит к сочинениям Дж. Вико. За пределами Франции интерес к викианской схеме социальной эволюции ощутим уже с самого начала XIX в., и в последующие десятилетия он усиливается. Об этом пишет в 1819 г. итальянский корреспондент “Revue encyclopédique” Сальфи, сообщая о переиздании в Италии нескольких философских произведений Вико[58]. Общество как будто хочет искупить равнодушие его современников, среди которых лишь очень немногие смогли оценить идеи, положившие начало новой философии истории. В 1827 г. Ж. Мишле в итоге трехлетней работы над переводом главного труда Вико «Основания новой науки об общей природе наций» публикует это произведение вместе со своими комментариями по поводу системы итальянского философа. Влияние Вико во Франции испытали также П.-С. Балланш и А. де Виньи, а Бальзак, Г. Планш, Ш. Сент-Бёв, Жорж Санд цитируют или упоминают его в своих произведениях[59].

Теория циклического развития воспринимается во Франции с акцентом на одном из двух важнейших моментов викианской схемы: в 1820-е годы прежде всего привлекает идея становления, эволюции, переживаемой человечеством. Оставив без внимания принцип рокового повторения одного и того же цикла, в котором высшая ступень цивилизации неизбежно завершается крахом и возвращением к примитивному состоянию, Мишле, по существу, вкладывает в идеи Вико новый смысл, подсказанный ему XIX столетием. Соединив принцип цикличности с идеей бесконечного совершенствования общества, он развивает теорию спиралеобразного хода истории. В этой теории, отстаивающей принцип поступательного движения, не отвергается и циклическое повторение аналогичных событий, в которых даже усматривается некий поучительный смысл – «уроки истории». Однако если в 1820-е годы доводы об «уроках истории» преобладают в споре между принципами «круга» и «спирали», то десятилетие спустя в сознании многих современников Июльской революции перспективы дальнейшего прогресса представляются сомнительными или вовсе исчерпанными. Страшась пережитых бедствий, люди не доверяют и будущему, оптимистическая идея прогресса стирается в сознании целого поколения, уступая место скептицизму и отчаянию.

Именно в этом ключе мыслит Жанен историю, настоящее и будущее Франции. В истории он не находит ни поучительных уроков, ни повода для надежд, в окружающей реальности обнаруживает только отвратительные явления, а будущее его страшит. Это его настроение отметил и рецензент, написавший в “Revue encyclopédique”: «Чтобы изображать историю, нужно верить, нужно верить в человека и его судьбу, а господин Жанен ни во что не верит»[60].

На первый взгляд итог, к которому приходит Ре-Дюссейль в романе «Новый мир», повторяет суждения Жанена о настоящем и будущем Франции: «новое – это забытое старое», и в 1831 г. человечество остается на том же уровне, что и в библейские времена[61]. Однако пессимизм Ре-Дюссейля все-таки смягчается его республиканскими надеждами, тогда как Жанен, расставшись с иллюзиями либерализма, погружается в тотальный, «космический» пессимизм. Это отражается и в осмыслении им самой «неистовой» манеры письма: она представляется ему порождением и выражением крайне мрачного мировидения. «Жалкое обреченное общество! Я знаю теперь, откуда у него этот поток слов. Общественные системы, как и индивидуумы, сознают свою смерть, когда их конец близок. Тогда время становится коротким; все торопятся сказать друг другу обо всем, что у них на сердце и в душе, о своих сомнениях и верованиях, страхах и надеждах», – говорится в «Барнаве»[62].

Нечто подобное скажет через год и А. де Мюссе в «Посвящении» к поэме «Уста и чаша»:

Теперь о мертвецах, о гнили гробовойРассказывает нам литература смело, —Она мертва, в ней нет души живой.О девках говорит она со знаньем делаИ тянет муз Ренье из грязных луж на бал.

Опасения, которые вызывает завтрашний день, предчувствие каких-то мрачных событий заставляет людей лихорадочно цепляться за все, что им еще доступно в преддверии катастрофы. Из этого рождаются торопливые, поверхностные чувства, неслыханный эгоизм, дикие страсти, в которых человек надеется забыть гнетущие его сомнения. В «неистовом» письме с его ужасающим натурализмом, с его беспорядочным языком, незавершенной, разорванной композицией оказывается найден тот самый верный тон, благодаря которому автор и читатель отлично понимают смятенные мысли друг друга. О чем бы ни шла речь в романе, будь то далекая история, страсти фантастических героев или ужасы городского быта, – во всем выражаются настроения современника, которого уже не интересуют выдуманные ужасы. «Неистовая» литература озабочена судьбой человека в новом обществе.

Таким образом, Жанен далеко уходит от пародии на «черный» роман, с которой он начал в 1829 г. Его «неистовый» роман превращается в пугающее изображение современности. Нечто подобное происходит и с другими авторами «неистовой» школы. Не случайно, например, роман Ренье-Детурбе «На балу у Луи-Филиппа» (1831) воспринимается как «политический», о чем пишет “Revue de Paris”[63]. Любопытно, что, отмечая эту метаморфозу, критика связывает ее с традициями «Сентиментального путешествия» Стерна[64]. Заимствованный у Стерна прием повествования от лица героя-рассказ-чика у Жанена становится первым шагом к анализу внутреннего мира человека, чье сознание травмировано открывшейся ему «истиной» об исчерпанности прогресса. Человеку в таком состоянии остается лишь погружаться в глубины печали, а обществу в целом – «разлагаться для будущего возрождения»[65], – заключает “Revue encyclopédique” в рецензии на «Зеленый колпак» (1830) Ж. Мери – один из романов, написанных под впечатлением «Последнего дня приговоренного». Литературе в таком обществе рецензент отводит одну роль: «анализировать его агонию и с горечью рассказывать о его беспокойных мыслях».

«Неистовство» вместе с разочарованием в прогрессе проникает в творчество многих писателей. Его влияние ощутимо в романах и повестях Бальзака («Шагреневая кожа», «Проклятое дитя», «Эликсир долголетия», «Полковник Шабер»). Несколько позднее ему отдает дань и Жорж Санд, хотя вначале она протестует против «странностей» и уродливых страстей, наводняющих литературу. «Неистовые» сюжеты надолго сохранятся во французской литературе, а превращение этой темы, которое мы наблюдаем в романах Жанена от «Мертвого осла» к «Барнаву», представляет собой явление, в высшей степени характерное для начала 1830-х годов.

2007

Возвращение отвергнутого романа: «Мадам Потифар» Петрюса Бореля

Прижизненная литературная репутация писателя и его место в исторической «табели о рангах», определяемые современниками, далеко не всегда совпадают с теми оценками, которые дают последующие поколения. То, что при жизни автора «не услышали», что его произведения не встретили ожидаемого отклика читателей, вызвали остро негативную реакцию или просто остались непонятыми, нередко становится для него поводом к драматическим переживаниям. Из-за равнодушия читателей к роману «Пармская обитель» Стендаль чувствовал себя «сиротой, брошенным на улице», как он признался в письме Бальзаку в ответ на его «Этюд о Бейле». Подобное ощущение покинутости – это, пожалуй, самая печальная судьба, испытание, более тяжелое, чем официальный вердикт в виде судебного приговора, который постиг, например, Бодлера после выхода в свет «Цветов зла». Судебный процесс против «Цветов зла» сопровождался многочисленными доброжелательными откликами в прессе и в частной переписке, создавая ответный резонанс в поддержку поэта, тогда как на почве непонимания и равнодушия «произрастает» только забвение.

Забвение стало судьбой Петрюса Бореля после того, как по поводу его романа «Мадам Потифар» прозвучал приговор – не судебной инстанции, а фельетониста Жюля Жанена, опубликовавшего в газете “Journal des Débats” (3 июня 1839 г.) недружелюбную статью. Ж. Жанен был возмущен тем, что в романе в благожелательном тоне упоминается маркиз де Сад, и воспринял это как дерзкую реплику в свой адрес, как возражение своей статье о де Саде, появившейся незадолго до этого, в 1834 г. в «Revue de Paris» и ставшей чем-то вроде официального вердикта. Мнение Жанена, бойкостью пера стяжавшего почти официальный титул «принца критиков», повлияло на дальнейшую литературную судьбу романа Бореля. Первым же, кто попытался возразить общепринятому осуждению Бореля (Жанен до 1872 г. оставался ведущим критиком очень влиятельной газеты «Journal des Débats»), стал Шарль Бодлер.