История одной дуэли - Вячеслав Павлович Белоусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А что ещё вас тревожит, вьюноша с взором горящим? – наехал я, не выдержав.
– И говорить, и не говорить?.. – замялся он. – Не знаю, чем привлёк Быков Усыкина, шестёрка даже с виду паршивая, такую кукушку[4] за версту маститые ущучат, но для нашего начальника, похоже, он интерес представлял.
– Ты подумал, прежде чем сказать?
– Я тебе как на духу: доверенный человек Каримова тесно общался с этим охламоном. Возможно, тот даже питал его какой-то информацией. Так что на негласной связи он был.
– Теперь понятно, почему он тут же пропал после трагедии на пароме. Его убрали, куда подальше.
– Вот поэтому я его и отыскать не мог, – поморщился Квашнин. – Его человек этот Бык, Каримова, соглядатай.
– Но чего испугался Равиль Исхакович? Хансултанова, хозяина своего, уберегал от компромата?
– Прямая связь! Если Хан переправлялся по льду, где после него погибла дочка!.. Представляешь какой шум подымется! Какая огласка!
– Только ли это?
– Думай, Чапай.
– А как же ты его нашёл? Каримов в курсе?
– Каримов в больнице у Брякина лечится, язва старая открылась, да так, что главврач сам от него не отходит. А телеграмма пришла издалёка. В Крыму отыскался след Быкова, задержали его за бродяжничество, паспорт с нашей пропиской, ещё какие-то нелады с личными проблемами, поместили в собачник, глянули, а он в розыске за нами.
– Везёт тебе, капитан! Но я розыск не объявлял.
– Везёт осёл, а я работаю, – выпятил он грудь, – с тебя магарыч. Есть у нас некоторые оперативные возможности.
– Как же до него добраться? Этапировать нельзя… Каримов ваших не пошлёт к нему…
– Каримов-то? Будешь ли ты его просить? – хитро прищурился Квашнин.
– Ты прав.
– Чего задумался? Вот тебе и море! Крым – это же благодать! Возьми отпуск недели две, то и другое совместишь.
– Начальство не пустит.
– Быков – это точка в деле Топоркова. Или свет в конце тоннеля, или тупик. Вспомни Жихарева, дело о его убийстве возбудили наши коллеги с Урала, а толку никакого, висяк очередной. Спешить надо к Быкову, пока его чужие не отыскали.
– Это кто же?
– Как будто не догадываешься…
* * *
Вряд ли такое забудется. Даже трагедиям находятся эпитеты, а припрёт – нет нужных! Впрочем, всё по порядку.
Май особо не баловал теплом, не спешил, наоборот, зачастили дожди. Такой холодной погоды старожилы не припоминали, народ не снимал плащей, женщины под зонтиками, море разноцветья на улицах, брызги от машин, слякоть, сырость, у нас, в аппарате, только и слышно: «Дверь! Не забудьте дверь!»; красные носы и кашель. Я весь изнервничался, переживая за поездку, Федонин, покуривая и поглядывая в приоткрытое окно, подбадривал:
– Даже лучше, что вместе поедете. Что она без тебя? Мучиться станет. А вдруг рожать? Там ты рядом, пригодишься.
– От меня какой толк? Нашли помощника! Я уже боюсь. Оставлю её здесь, положу в больницу.
– Ты же говоришь, не берут.
– Не берут. Рано.
– Тогда что говорить? Мать, она сама знает, когда срок.
– Ничего она не знает, клянчит – возьми, да возьми. Боится оставаться.
– Вот. А ты мужик. Мужик в таких делах, знаешь!.. Мы, оказывается, самые спокойные существа. Медики недавно открытие сделали.
– Конечно. Слоны.
– А ты думал, почему женщины к нам липнут?
– Павел Никифорович, ну перестаньте. Мне не до шуток.
Давно закончился рабочий день, все разошлись, я остался доделывать обобщение по жалобам – подбирал хвосты, и Федонин зашёл меня проведать перед отъездом.
– А я и не шучу, – успокаивал он. – Вот свой магнитофончик, как обещал, принёс. Возьми с собой. Понадобится, Быкова когда допрашивать станешь, тебе одной кассеты хватит, она на сорок пять минут, а на другую половину, – он хитро прищурился и подмигнул, – если повезёт, голос мальца запечатлеешь. Первый крик – это великое мгновение!
– Издеваетесь?
– Жизнь, она не спрашивает позволения. Я на фронте роды принимал у медсестрички. Незабываемое зрелище! До сих пор дрожу.
Наш следователь по особо важным делам не имел детей, не знаю уж по каким причинам; вообще старый лис и орущий новорождённый – драматическое зрелище, легче вообразить его на лошади верхом в любимых стоптанных! Помните Леонова, актёра? Он в каком-то фильме у Быстрицкой младенца принимает. Почти такая же физиономия получится.
Вот тут и ввалился Черноборов. Молчит и пальцем в меня тычет. Это он слова забыл от волнения и подбирает второпях:
– Канарейка у подъезда!
– Э-э-э, нет. Мне уезжать завтра, – помахал я ему ручкой. – Дежурного следователя возьми. У меня поезд уже колёсиками постукивает.
– Труп? – уставился на криминалиста и Федонин.
– Колосухин велел тебя.
– Да что же такое в самом деле! Уеду я или нет!
– Хансултанов повесился! Сын…
Мы с Федониным так и сели.
* * *
Незнакомый опер прятался от дождя в машине. На все вопросы толком ответить не мог: послан за нами дежурным, оперативная группа выехала с самим Лудониным на место. Что же случилось? Грызли мрачные домыслы, ещё свежи были впечатления от нашей встречи с Маратом. В сумерках, с включённой мигалкой, водитель гнал машину с сумасшедшей скоростью.
– Сдай мал-мал, – похлопал его по плечу Черноборов. – Не к живому торопимся, а то не присоединиться бы с ним на стол к медикам.
Шофёр хмыкнул, умерил пыл, полез за сигаретами.
– И мигалку отключи, – посоветовал я, – они без нас всё равно не начнут.
Но мы уже подъезжали. Возле приметного здания с солидной оградой теснились легковые машины, пара «неотложек» намеревалась уезжать, синели милицейские плащи и фуражки.
– Горком? – заозирался Павел.
– Так точно! Прибыли, – гаркнул опер.
Ярко иллюминировал подъезд, светились окна всех этажей, за исключением трёх на втором, те зловеще чернели. У дверей суета. Черноборов завозился со своим знаменитым чемоданом, пузырившимся
