Моникины - Джеймс Купер

Драгоценная, драгоценная моя Анна, навсегда принадлежащий тебе и всему человечеству

Джон Голденкалф».

Если в тот час, когда было написано, запечатано и отправлено это письмо, на свете был счастливый молодой человек, это был я. Жребий был брошен; я вышел на улицу обновленным, как бы переродившимся. Что бы ни случилось, в Анне я был уверен. Ее кротость будет успокаивать мою раздражительность, ее благоразумие — умерять мою энергию, ее мягкая, но стойкая привязанность — умиротворять мою душу. Я чувствовал себя примиренным со всем окружающим и с самим собой и в этом растущем чувстве находил сладостное подтверждение мудрости сделанного шага. Если таковы были мои чувства теперь, когда все мои помыслы были отданы Анне, какими же станут они, когда привычка охладит это бушующее пламя и душа откроется обычным побуждениям? Я начал сомневаться в непогрешимости той части моей системы, которая причинила мне столько мучений, и склоняться к новой мысли: сосредоточивая свою любовь на отдельных частях, мы неизбежно полюбим и целое. Если хорошенько вникнуть, то будет естественным спросить, не по этой ли причине меня, как землевладельца, так интересует мой родной остров? Не владея, конечно, всей Великобританией, я убедился, что питаю глубокое уважение ко всему тому в стране, что хотя бы самым отдаленным образом связано с моей личной собственностью.

Неделя промелькнула в восторженном ожидании. Счастье, которое я переживал в течение этого короткого, но райского времени, было таким волнующим, таким восхитительным, что ко дню получения ответа от Анны я уже готов был внести в свою теорию (вернее — в теорию экономистов и кропателей конституций, так как, в сущности, это их теория, а не моя) новое усовершенствование. Если ожидание дает столько счастья (а счастье ведь главная цель в жизни человека), почему не создать для общества такое состояние, при котором все в нем находилось бы на испытательной стадии, почему не изменять его так, чтобы оно жило не реальными, материальными интересами, а исключительно ожиданиями будущего? Это придало бы жизни новый вкус и принесло бы блаженство, не омраченное тусклыми буднями реальности. Я решил испытать этот принцип на опыте и уже выходил из гостиницы, чтобы дать агенту приказ начать переговоры о кое-каких новых капиталовложениях (но без малейшего намерения довести эти переговоры до конца), как вдруг портье подал мне письмо, которого я так страстно ждал. Так я и не узнал, каковы были бы последствия, если бы я сделал вклад в дела общества в соответствии с этой теорией ожидания. Послание Анны полностью изгнало из моего сознания все, что не имело прямого отношения к дорогому автору письма и к печальной действительности. Впрочем, вполне возможно, что моя новая теория оказалась бы неверной: я нередко наблюдал, что наследники (например, имущества, которое они должны получить после смерти другого лица) негодуют против такой отсрочки своих прав и заранее начинают тратить это имущество, вместо того чтобы проявлять благоразумное внимание к общественным последствиям, о которых так печется законодатель.

Письмо Анны гласило:

«Любезный, нет — дорогой Джек, твое письмо мне передали вчера. Это пятый ответ, который я начинаю писать, а потому ты можешь быть уверен, что я пишу, глубоко все обдумав. Я знаю твое превосходное сердце, Джек, лучше, чем ты сам. Оно либо привело тебя к открытию тайны величайшего значения для твоих ближних, либо жестоко сбило тебя с пути. Опыт, такой благородный и похвальный, не должен быть брошен из-за мимолетных сомнений в его результате. Не прерывай своего орлиного полета в тот миг, когда ты паришь так близко к солнцу! Если мы оба найдем, что это будет к нашему общему счастью, я могу стать твоей женой позднее. Мы еще молоды, и нам нет причины торопиться. А я тем временем постараюсь подготовиться к обязанностям подруги филантропа, упражняясь в твоей теории и расширяя круг моих привязанностей, что сделает меня достойной стать женой человека, который внес такой большой вклад в дела общества и любит столь многих и столь преданно.

Твоя подражательница и твой друг неизменно,

Анна Этерингтон.

P. S. Вы можете заметить, что я уже совершенствуюсь: я недавно отказала лорду Мак-Ди, обнаружив, что люблю всех его близких ничуть не меньше, чем самого молодого пэра».

Десять тысяч фурий овладели моей душой в образе демонов ревности. Анна расширяет круг своих привязанностей! Анна намерена внести вклад в дела общества помимо меня! Анна приучает себя любить многих, а не одного, когда этот один — я! Эта мысль могла довести меня до безумия. Я не верил искренности ее отказа лорду Мак-Ди. Я бросился за экземпляром родословной книги пэров (со времени моего возвышения в жизни я регулярно покупал это издание, а также справочник, посвященный баронетам) и открыл страницу с его именем. Он был шотландский виконт, только что пожалованный в бароны Соединенного Королевства, и одних лет со мной. Да, такой соперник внушал опасения! По странному противоречию чувств, чем больше я боялся его способности повредить мне, тем менее привлекательным он мне представлялся. Воображая, будто Анна просто играет мною, а втайне решила стать женой пэра, я не сомневался в том, что ее избранник некрасив, неуклюж и скуласт, как татарин. Читая о древности его рода (который достигал тьмы веков в тринадцатом столетии), я считал непреложным, что первый из его неведомых предков был босоногим вором, и в тот самый миг, когда мне представлялось, как Анна улыбается ему и берет назад свой кокетливый отказ, я готов был поклясться, что он не способен двух слов связать, а к тому же еще и рыжеволос.

Эти картины совсем истерзали меня, и я выбежал на воздух искать облегчения. Как долго и где я блуждал, не знаю, но утро застало меня в кабачке у подножия Монмартра: я жадно уплетал булку и запивал ее кислым вином. Когда я несколько оправился от потрясения, обнаружив себя в столь непривычной обстановке (ничего не вложив, я не интересовался этими популярными заведениями и ни разу не заглянул ни в один из них), я неторопливо оглядел остальных посетителей. Вокруг меня сидело человек пятьдесят французских рабочих: они пили вино и беседовали, так неистово размахивая руками и поднимая такой шум, что вряд ли были способны рассуждать разумно. Вот, подумал я, картинка народного счастья! Эти превосходные люди пьют в свое удовольствие вино, не оплаченное городской пошлиной. Быть может, я сумею уловить в их откровенных и шумных речах что-либо подтверждающее мою систему. Если кто-нибудь из них владеет важной социальной тайной, то непременно выболтает ее здесь!

От этих философских размышлений меня отвлек гулкий удар по столу прямо передо мной и восклицание на вполне сносном английском языке:

— Король!

На середине доски, служившей столом, прямо перед моими глазами красовался сжатый кулак устрашающих размеров, по цвету и по форме похожий на только что выкопанный артишок. Его жилы, казалось, вот-вот лопнут от напряжения, и весь он выражал такой неукротимый задор, что я невольно поднял глаза на его владельца. Оказалось, что я случайно занял место как раз против человека, который был чуть ли не вдвое выше ростом, чем плотно сбитые, подвижные и болтливые крепыши, галдевшие вокруг. Тонкие губы этого человека были так сильно сжаты, что разрез рта выделялся на лице не больше, чем морщины на лбу у шестидесятилетнего старика. Лицо не было от природы смуглым, но солнце и ветер так выдубили кожу, что цветом она напоминала свиные поджарки. Те части лица, которые художник назвал бы «светами», были тронуты красным, по яркости близким к коньяку высшей крепости. Глаза, маленькие, суровые, полные огня, были чисто серого цвета. В тот миг, когда они встретили мой восхищенный взор, они походили на два уголька, случайно выпавших из окружавшего их жара. Нос был крупный, хорошей формы и глянцевитый, как кожа, натянутая на станке кожевника, а пряди черных волос были тщательно зачесаны на лоб и на виски, словно этот человек вышел на праздничную прогулку.

Когда наши взгляды встретились, этот странный человек дружески кивнул мне, по-видимому, потому лишь, что я не походил на француза.

— Случалось ли смертному слушать таких дураков, капитан? — заметил он, как будто не сомневаясь, что мы одного мнения по этому вопросу.

— Я, право, не прислушивался к тому, что они говорят. Но шумят они изрядно.

— Не скажу, чтобы я понимал хоть одно слово. Ни звучит это, как сплошная чепуха.

— У меня не такой острый слух, чтобы отличать осмысленное от бессмысленного по одним интонациям и по звуку. Но вы, сэр, вероятно, говорите только по-английски?

— Тут вы ошибаетесь! Попутешествовал я немало, приглядывался к тому, к сему и, стало быть, могу связать два слова на всех языках. Не скажу, чтобы я всегда правильно употреблял иностранные части речи, но то, что мне нужно, я уж как-нибудь выкручу, особенно по части еды и питья. То же и по-французски: я не хуже любого из них могу потребовать вина и хлеба, но когда дюжина глоток надрывается разом, так уж лучше пойти на Обезьяний холм и беседовать с той публикой, которую там встретишь. Я люблю, чтобы все говорили по очереди, сменяясь, как вахтенные. Но у этих французов мысли словно сидят в клетке, и вдруг дверца распахивается, и все они вываливаются наружу гурьбой, радуясь, что освободились.