Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

Сам он стоит на балконе, готовый вмешаться, если ликующая толпа станет неуправляемой. Он в совершенстве владеет искусством «быть агрессором и в то же время казаться жертвой агрессии». Он нашел самые язвительные слова, чтобы разоблачить чехословацкий империализм, и сейчас еще раз обдумывает речь, которую собирается произнести. Но вдруг фюрер с изумлением замечает, что перед рейхсканцелярией собралось не более двухсот человек. В. Л. Ширер, американский журналист, благодаря заметкам которого мы можем в деталях представить себе последовавшую далее сцену, уточняет, что «эта маленькая группа хранила полное молчание; [другие же] берлинцы торопливо спускались в метро. Это была самая удивительная антивоенная демонстрация, которую мне довелось увидеть за всю мою жизнь». Увы, никто в мире тогда не сделал надлежащих выводов из этой демонстрации, хотя вермахт (и даже Кейтель и Йодль[95]) в тот конкретный момент не подцерживал воинственные намерения Гитлера. Мюнхен разоружил западные державы. «В тот день хватило неболь- того давления, чтобы мы погубили всё», — утверждал впоследствии генерал Бек. Американский журналист мог с очень близкого расстояния видеть мрачное лицо рейхсканцлера, который явно был в ярости. Фюрер ушел с балкона, даже не дождавшись, пока пройдет мимо 3-я танковая дивизия. Еще один американский свидетель, Киркпатрик, подтверждает впечатления Ширера и других наблюдателей, немцев: «Невозможно вообразить себе ужас, отчаяние, разочарование масс, когда вновь начались разговоры о войне!»[96]

Неудавшийся заговор против рейхсканцелярии

Отрезвляющее воздействие этого события на фюрера еще более усилилось благодаря приготовлениям к войне, которыми наконец занялись в Праге и в Париже. Гитлер, презиравший французов за то, что они не приняли никаких мер, чтобы изгнать его из Рейнской области, на сей раз был удивлен их реакцией. До сих пор он не сомневался в симпатиях англичан, но теперь и они всерьез встревожились. Гитлер испугался. Правда, он знает со слов Геббельса, что английская пресса представляет его «слегка безумным щенком», этаким «славным малым» (good boy), как выразился лорд Гендерсон, посол Великобритании в Берлине. Тот же посол назвал Гитлера «генералом Врангелем мировой буржуазии». Как бы то ни было, Гитлер снова впадает в депрессию и обещает Чемберлену не посягать на независимость Чехословакии. Самые умные из нацистов начинают в нем сомневаться. Вот уже год, как влиятельная группа заговорщиков ждет благоприятного случая и возлагает свои надежды на генерал-майора Остера (начальника Центрального отдела абвера[97] и близкого друга Канариса), который, однако, ведет себя очень осторожно. По поручению заговорщиков Гёрделер[98] встречается — безуспешно — с высокопоставленными чиновниками из французского министерства иностранных дел, в том числе с Алексисом Леже (поэтом Сент-Джоном Персом). Поэт ему только улыбнулся, а в английском Foreign Office[99] сэр Ванситтарт обвинил его в «государственной измене», в предательстве своей страны. Союзники проявили беспримерную глупость и недальновидность. Влиятельные немецкие офицеры, такие, как фон Клейст[100] или начальник генерального штаба сухопутных войск Людвиг Бек, рисковали жизнью, встречаясь в Лондоне с промышленниками и немецкими дипломатами; они были готовы поклясться, что намерены положить конец диктатуре, если Великобритания поддержит их, пойдет на военное вмешательство. «Кто нам даст гарантии, что Германия не станет большевистской?» — ответили Чемберлен[101] и генерал Гамелен.[102] Беку удалось склонить на свою сторону весь высший командный состав германской армии, включая Браухича, который, хотя и был доверенным лицом Гитлера, присоединился к Schwarze Kapelle («Черной капелле»),[103] национальной оппозиции. Это важный факт. Генералы договорились о «своего рода всеобщей забастовке высшего командования». Браухич обещал, что лично доставит Гитлеру ультиматум. (Он этого не сделает, но и не предаст своих товарищей.) Бек, Остер, Шахт планируют вместе с начальником полиции Берлина и фельдмаршалом фон Вицлебеном[104] арест фюрера. Сотня высших чиновников, членов организации «Стальной шлем», готовят государственный переворот. Вицлебен и его берлинский армейский корпус собираются, захватив рейхсканцлера, убить его на месте при малейшей попытке к сопротивлению. Гиммлер и Геринг чуют неладное, но, как ни странно, молчат, несомненно рассчитывая в случае успеха заговорщиков перейти на сторону своего «союзника-врага» Канариса. Ведь, в конце концов, Гейдрих сыграл очень важную роль в уничтожении CA, коммунистов, «красного вермахта». А то, что он убивал и евреев, никого не будет интересовать.

Мюнхенское соглашение спасает Гитлера

Все в верхах ждут путча, который на сей раз должен удасться, тем более что Англия и Франция, кажется, начинают проявлять больше понимания. В Берлине никто, даже Гитлер, не может предпринять хоть что-нибудь, чтобы предотвратить надвигающийся переворот. Армия, полиция пребывают в нерешительности. СС — что странно — не получает никаких точных и связных указаний. Как, впрочем, и гестапо. Армейский корпус Вицлебена ждет сигнала к выступлению в своих берлинских казармах. То подразделение, которое, собственно, и будет осуществлять государственный переворот, уже репетирует захват здания рейхсканцелярии. Вицлебен вместе с Гальдером[105] находится в ОКВ,[106] на «Трепице» (название площади на берлинском арго), где и узнает ошеломляющую новость: Муссолини, проинформированный своим послом Аттолико о сложившейся ситуации, приглашает Гитлера на конференцию, «которая должна состояться вдали от столицы, в Мюнхене» — в городе, верном фюреру Гитлер спешит туда, чтобы встретить дуче. Туда же прилетают Чемберлен и Даладье.[107] «Государственный переворот в Берлине не состоялся потому, что Чемберлен и Даладье, испугавшись небольшого риска, сделали неизбежной мировую войну», — скажут заговорщики 20 июля 1944 года, прежде чем будут подвергнуты пыткам и повешены. Гитлер, не подозревая о существовании грандиозного заговора, подготовленного его секретными службами, дипломатами, армейским генеральным штабом и некоторыми служащими полиции, все еще думает о скором вторжении в Чехословакию и во Францию. Муссолини, со своей стороны, удовлетворяется тем, что принуждает его подписать Мюнхенское соглашение, чтобы, по словам дуче, по крайней мере, сорвать ближайшие планы Риббентропа («этого слабоумного», как называл его Чиано).

Геринг, которого никто ни о чем не информировал, так сказать, не успел вскочить в поезд на ходу.

Муссолини, тоже упустивший очередную возможность избавиться от опеки Гитлера, бросил знаменательную фразу, которая, как он думал, укрепит его престиж: «Демократии существуют лишь для того, чтобы глотать горькие пилюли». Очень скоро Гитлер, спасенный — хотя сам он этого не знал— соглашением, которого не желал, оккупирует Прагу, и тогда даже фон Фрич, генерал, опозоренный фюрером, но реабилитированный и с честью ушедший в отставку благодаря заступничеству Канариса, должен будет признать, что Гитлера «уже ничто не остановит на его судьбоносном пути!».

Глава четвертая

ПАРТИЯ В ПОКЕР

Вдова еврейского художника Макса Либермана[108] не особенно тревожилась в «Хрустальную ночь». Она живет в хорошей квартире на Гогенцоллернштрассе, в весьма фешенебельном квартале. Сам Геринг, человек, который, в зависимости от личных капризов или интересов, решает, «кто является евреем, а кто нет» (эту фразу, однако, первым употребил не он, а Винер, занимавший должность мэра Вены задолго до прихода Гитлера к власти), в свое время купил несколько картин у ее мужа. Все сотрудники генерального штаба заказывали свои портреты у Макса Либермана, как и фон Бломберг, как и семья Гинденбурга. Фрау Либерман, исполненная достоинства, с пергаментной кожей и орлиным профилем, с тонкими длинными пальцами, унизанными бриллиантами, кажется типичной представительницей крупной еврейской буржуазии Берлина, давно перемешавшейся с лучшими прусскими аристократическими семействами столицы (которые не придают значения расистским предрассудкам, с тех пор как приняли в свою среду французских гугенотов, подвергавшихся преследованиям со стороны Бурбонов). Эти старые и солидные еврейские семьи обосновались в городе далеко не вчера. Все знают, что они во многом обогатили его интеллектуальную, музыкальную, художественную жизнь. Очевидный знак давней межэтнической солидарности берлинцев (и, в определенном смысле, выражение мужества) — тот факт, что многие посетители, чьи фамилии начинаются с частички «фон», и после «Хрустальной ночи» продолжают класть свои визитные карточки на серебряный поднос в прихожей фрау Либерман. Пока никому и в голову не приходит, что суровые нюрнбергские законы могут быть применены к этой импозантной вдове. Ее сыновья окончили Французский лицей,[109] и у нее в доме бывает, в числе других многочисленных друзей, генерал фон Хаммерштейн,[110] который не боится говорить то, что думает, даже самому Гитлеру. А еще ее навещают журналисты, актеры с киностудии УФА, все влиятельные партийные деятели, поэты и, естественно, художники.