Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вполне может быть, что и ушли к мятежникам…
Уехал великий князь – появился пешком, без шинели по морозу и запиханный военный министр Беляев. Щуплый, маленький, прошёл по плитчатому полу вестибюля торопливой щёлкающей походкой. Выслушал рапорт. Ничего не сказал о военных действиях – не похвалил, не укорил. Объяснил, что его квартира в довмине, у Мойки, стала совсем не безопасна, отступил оттуда под выстрелами. А Мариинский дворец уже захвачен мятежниками, и в бумагах правительства там хозяйничают.
Уединился позвонить по телефону.
После того распорядился: пока не идут военные действия, надо срочно обратиться к населению. Пользуясь тем преимуществом, что в Адмиралтействе помещается постоянно действующая типография и дежурные типографы налицо, – немедленно отпечатать и развешать по городу новое объявление командующего Округом. Во-первых: по высочайшему повелению город Петроград с сего 27 февраля объявляется на осадном положении. Во-вторых: что впредь жителям воспрещается выходить на улицу после 9 часов вечера. И в-третьих: что, вследствие болезни министра внутренних дел действительного статского советника Протопопова, в его должность вступает товарищ министра по принадлежности. (Беляев забыл, кого там решили назначить).
У хмурых генералов, защитников Адмиралтейства, о Протопопове только то мнение могло проступить, что – ловко заболел мерзавец, ускользнул в последнюю минуту.
На «высочайшее повеление» Беляев, очевидно, имел распоряжение. Осадное положение можно было объявить, но не добавляло оно ясного смысла к тому, что творилось. Хорошо, тут же Беляев уже писал черновик, и типография оказалась готова, и распорядился Хабалов печатать тысячу экземпляров. Но вот насчёт невыхода после 9 часов возникал такой постыдный курьёз, что и Хабалов отказался. Где находясь, что видя глазами и что имея в голове – можно было такое сочинить? Нельзя уж так давать над собою смеяться.
Довольно скоро принесли и отпечатанные объявления. И тут хватились: а что же с ними делать дальше? Во-первых, не было того города, где бы их расклеивать. Градоначальник возразил, что расклейщиков пришлось бы охранять воинскими нарядами. Да ещё, простое: ведь нужны клей и кисти! А их тут нет. И где их среди ночи взять?
Без клея никак не расклеить, да.
Что ж, распорядился Хабалов: пусть полицейские нацепят несколько объявлений вот тут, на ограду Александровского сквера. А остальные – просто разбросают по Дворцовой площади и в начале Невского. Да можно нацепить и на решётку ограды Зимнего.
Так и сделали.
155
В преображенском офицерском собрании, в комнате за биллиардной (старинные портреты и гравюры, кресла красного дерева, крытые серым штофом банкетки) сидело и после ужина два десятка обескураженных огорчённых офицеров, пытавшихся разобраться в несчастной путанице минувшего дня. Были и те, кому опасно вернуться во взбунтовавшиеся казармы на Кирочной. Из биллиардной доносилось неизменное постукивание шаров – тех упорных киёв, кому бесчувственно-неведомы все сотрясения внешней жизни.
Как знаменательно и обещательно начинался этот день! – и каким ничтожным пшиком кончался, нельзя примириться! Как это могло произойти, где сделана ошибка? Они разбирали.
Не надо ли было тогда же всё объявить и объяснить солдатам? – спрашивал теперь Розеншильд-Паулин. Может быть, наша ошибка в этом? Мы опоздали объявить?
Но два капитана, сидя рядом на диване, уверенно возражали, что это внесло бы раскол и сумятицу, преждевременное объявление могло бы всё испортить.
Да кое-кто, по соседству со строем, и намекал унтерам, разговоры были – но они не дали явного отзыва.
Да и – что объявить? Главная трудность – что объявить? Сама задача была расплывчата, непонятна офицерам – и днём, как и сейчас.
А потом этот ликующий восторг, когда шёл с музыкой Павловский батальон, и, казалось, силы удесятерятся – и вдруг павловцы оказались против народа? Как это вместить и понять?
Так ведь – и гвардейский экипаж приходил, чернел, как будто был против Государственной Думы? И егеря?… И кексгольмцы?
Прапорщик Гольтгоер, пользуясь известным правом младших начинать суждения, заявлял теперь резко, что не надо было ждать никаких подкреплений, а сразу идти и арестовать всю хабаловскую головку. Если капитан Скрипицын смог пройти туда безо всякой задержки, то очевидно, что атаковать их не составляло труда даже кучке, не то что двум ротам. И преображенцы оказали бы этим неоценимую услугу Освободительному движению: сейчас, в данную минуту, уже не с кем было бы в Петрограде воевать!
Прямо действовать против правительственных войск? Нет, они так не думали. Соображение, может быть, и интересное, но никто не помнил, чтобы Гольтгоер высказал его на площади.
Нет, это должно было совершиться гораздо тоньше, – но как? Днём утеряна была и свежесть настроения и величественность задачи. Так ничего не совершив, только озябнув и духом упав, все стали расходиться, и преображенцы тоже захотели обедать и ужинать, вернулись в казармы, – а теперь куда уже на мороз и ночью? и зачем? И солдат не подымешь легко, и офицеры не видели смысла.
Но как этот Смысл за несколько часов – просеялся? продробился? провалился? Какая обида! Какое даже унизительное состояние неудачи!
Офицеры поужинали, но все оставались в Собрании, не расходились: ясно, что в такой день надо быть при казармах.
Но – идти в сами казармы? но – разговаривать теперь с солдатами? Нет, это тоже казалось нескладно, упущено.
Убедительные доводы были такие: солдаты – и сами из народа, и так по природе своей не могут быть против народа. И на тот момент, когда конфликт зияюще обнажится, – их поведение однозначно определено. Но наши теперешние солдаты слабо подготовлены в военном отношении, а в интеллектуальном тем более слабы, и такой психической нагрузки, данной заранее, могут не выдержать. Освещать им задачу преждевременно, сейчас – не надо, а только в самый момент действия.
Приложить силы батальона не поздно будет и завтра, конфликт продолжится, – хотя! силы правительства будут подкреплены извне – и сойдётся ли ещё такой драматический, такой декабристский, такой неповторимый удобный момент?
И вдруг – в комнату вошёл – в гвардейском морском мундире, с аксельбантами генерал-адъютанта, с золотыми царскими вензелями на погонах, с тремя крестами, нашейным и грудными, бледный – великий князь Кирилл Владимирович!
Как кстати! Офицеры все поднялись и стянулись к нему. Вот от кого узнать и с кем посоветоваться! Контр-адмирал, командир гвардейского экипажа, видная фигура династии, старший сын второго колена, в случае сотрясений возможный кандидат на престол! И – многое знает. И – что он думает?
Но Кирилл не спешил ни приободрять, ни обескураживать преображенцев. Он стоял вытянутый, смотрел со своим значительным надменным видом (а если вглядеться и понять – так и неуверенным) – и слушал от них, как от подчинённых, соображения. Всё лицо его было чисто брито, только густые короткие усы.
Капитан Приклонский, переглянувшись с другими, решился сказать:
– Ваше Императорское Высочество! Мы считали бы нечестным разговаривать с вами, не заявив, что мы – на стороне Государственной Думы.
Кирилл – не вздрогнул. Поднял брови, но не с гневом. Поискал слов. И вдруг протянул капитану руку:
– Господа. Я благодарю вас за откровенность. Сердцем – я понимаю ваши сердечные чувства. – Глаза его были холодные, а слова предназначены выразить сильные эмоции: – Мы просили, мы молили, но это ни к чему не привело.
Все стояли, замерев от ужаса: дальше! дальше! Вот сейчас великий князь объявит себя их вождём – и поведёт!!
А он стоял всё такой же холодно-прямой, даже при самых крайних последних словах:
– До чего они довели Россию!
Приложил руку к козырьку, чётко повернулся – и к выходу. Два-три офицера поспешили проводить его к гардеробу.
Не обещал прямо союза и помощи, не сказал определённо – но как подбодрил преображенцев! Если так рассуждает великий князь – то до чего же дошло?
И отчего же преображенцам не открыться и дальше – ещё, прямо! Да отчего же сама Государственная Дума так и не узнала об их сегодняшнем высоком революционном настроении?!
Тут порывисто вмешался подпоручик Нелидов:
– Господа! Вот это как раз не поздно исправить! Все члены Думы сейчас на месте. Телефоны работают. Мой дядя Шидловский – председатель бюро Прогрессивного блока. Если только, господа, вы меня уполномочиваете – я сейчас же ему звоню и официально от имени батальона объявляю Преображенскую поддержку Государственной Думе! – Он волновался, все возможности упущенного утра как будто вставали вновь. – Если только дядя сейчас там – он узнает мой голос и поверит.
Шумно вскричали, как за столом после удачного тоста. Очень понравилось всем!