Евтушенко: Love story - Илья Фаликов

В Серебряном переулке всю таинственную пристройку к дому номер 3 покрывал шелковым пламенем изумрудный плющ. Начальное колено Кривоарбатского переулка подростки переименовали в переулок Цоя, все стены исписав клятвами и признаниями в любви своему покойному кумиру. Там Джуна одно время собирала толпы, окруженная телохранителями. В конце Кривоарбатского разрушался корабельный особняк архитектора Мельникова. По Арбату постукивал палочкой крохотный бесплотный старикашка, слепец в черных очках, выкрикивая фальцетом: «Женщину хочу!» Средь бела дня юная ню с ожогами от погашенных на ее спине окурков, в красных, великоватых ей полуботинках вибрировала на коленях перед кудлатым бомжем. «За сто рублей!» — оповещал пацан с фонарного столба. На фоне больших кукол-зверей фотографировались дети, весь день их смешил человечек в ядовито-желтой маске морщинистого упыря. Вечером он снимал маску, становился седым благообразным старичком, брал в руку портфель и уходил с работы домой: он работал прямо у своего дома. Лессированный питон окольцовывал тельце хрупкой девушки, позирующей фотографу. На доме с рыцарем в ногах у рыцаря выросло деревце. С холма под белой церковью Симеона Столпника дети катались на санках до самой весны. По весне в тишине куртины на Арбатской площади, сверкая свечками, равноапостольно шествовали с шелестом 12 каштанов.

Перестройка началась с революции газет. Газетчик Евтушенко публикует в «Правде» приветствие новым временам «Кабычегоневышлисты». Начиналось движение в поддержку перестройки.

Не всякая всходит идея,                                 асфальт пробивает не всякое семя.Кулаком по земному шару                                          Архимед колотил, как всевышний.«Дайте мне точку опоры,                                        и я переверну всю землю!», —но не дали этой точки:                                   «Кабы чего не вышло…»………………………………Великая Родина наша,                                   из кабинетов их выставь,дай им проветриться малость                                           на нашем просторе большом.Когда карандаш-вычеркиватель                                                     у кабычегоневышлистов,есть пропасть                        меж красным знаменем                                                              и красным карандашом.На знамени Серп и Молот                                          страна не случайно вышила,а вовсе не чье-то трусливое:                                                «Кабы чего не вышло…»!

Это, натурально, агитатор, горлан, главарь. Стилистика Окон РОСТА.

Неужели можно войти дважды в одну и ту же реку? Неужели опять оттепель? Более того — апрель, весна, начинается небывалое? Удивительное дело, но именно в 1985-м поэту Евтушенко повстречался дортмундский гимназический преподаватель географии и латыни Густав Гангнус с его ошеломительным свитком, содержащим историю рода Гангнусов. Что это, как не второе рождение? Нет, это не простое совпадение. Всё начинается с самого начала.

Печаталось невообразимое. Плотину прорвало, в журналы хлынула такая литература, о которой она, литература, и сама не ведала. Поток сметал вчерашние постройки, не оставляя от них ни следа.

Евтушенко печатал в «Огоньке» подборки авторов будущей антологии под общей шапкой «Муза двадцатого века». Параллельно на тех же страницах открывались новые имена, в частности семидесятнические. Он приглядывался к ним с ревнивым любопытством, иногда захаживал на их сборища, где с недоумением встречал активное неприятие, порой хамоватое.

Тимур Кибиров шутковал в песенном духе:

Летка-енка ты мой Евтушенко!Лонжюмо ты мое, лонжюмо!Э-ге-ге, эге-гей, хали-гали!Шик-модерн, Ив Монтан, хула-хуп!Так что бесамэ, бесамэмуча!Так крутись, веселись, хула-хуп!

На мотив «Идут белые снега…»:

Как ни в чем не бывало,а бывало в говне,мы живем как попало.Не отмыться и мне.

В народном варианте:

Тройка мчится, мелькают страницы,Под дугой Евтушенко поет.Зреет рожь, золотится пшеница.Их компьютер берет на учет.

Собственно, Сергей Гандлевский в повести «Трепанация черепа» внятно обрисовал межпоколенческую разницу:

Литература была для нас личным делом. На кухню, в сторожку, в бойлерную не помещались никакие абстрактные читатель, народ, страна. Некому было открывать глаза или вразумлять. Все всё и так знали. Гражданскому долгу, именно как внешнему долженствованию, просто неоткуда было взяться. И если кто писал антисоветчину, то по сердечной склонности. Меня поэтому так озадачил рассказ Евтушенко в коротичевском «Огоньке» о том, на какие уловки он шел, чем жертвовал, в какие двусмысленные отношения вступал с высокими партийными чинами, только б его не разлучали с читателем, позволяли открывать глаза. Совершенно непонятный мне склад души.

В «Трепанации черепа», сквозь ряд разнообразных баек, автор вспоминает некое утро с бодуна в переделкинских декорациях: проснулись с друзьями на даче неназванного драматурга, пошлепали вдоль писательских угодий, выцыганили у Межирова — да, выцыганили у мэтра — пятерку на опохмел и между делом увели собаку с евтушенковской дачи.

Сравним.

Евтушенко (1956):

А что поют артисты джазовыев интимном,                   в собственном кругу,тугие бабочки развязывая?Я это рассказать могу.Я был в компании джазистовлихих, похожих на джигитов.В тот бурный вечер первомайскийя пил с гитарою гавайскойи с черноусеньким,                                    удаленьким,в брючишках узеньких                                     ударником…Ребята были как ребята.Одеты были небогато,зато изысканно и стильнои в общем выглядели сильно…И вдруг,              и вдруг они запели,как будто чем-то их задели, —ямщицкую                   тягучую,текучую-текучую…О чем они в тот вечер пели?Что и могли, да не сумели,но что нисколько не забылитого, что знали и любили.«Ты, товарищ мой,не попомни зла.Здесь, в степи глухой,схорони меня…»

Гандлевский (1980):