Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин

были прямыми и широкими, как те, что я видела в Южном Городе, только еще шире и длиннее. Та улица, что вела от ворот прямо в центр города, упиралась в громадное здание, где окна так и громоздились одно над другим. И все служебные постройки и жилые дома были здесь выше, прочнее и красивее, чем в Южном Городе. К Дому Тертеров в Саи примыкал собственный огромный сад, обнесенный стеной из полированного черного камня; крыша дома была из резного кедра, как и балконы и галереи; количество комнат в нем казалось бесконечным; комнаты, большие и маленькие, отгороженные ширмами уголки, укромные уютные альковы и бесчисленные повороты коридоров — все было без окон и тем не менее залито светом; в доме было тепло, как в шелковистом гнезде древесной крысы, что находится в самой сердцевине ее многоходовой высокой норы. В глубине дома располагались комнаты, предназначенные для женщин (женская половина). Туда отец сразу же меня и отвел. Когда он повернулся, чтобы уйти, я схватила его за руку и сказала:

— Я не желаю здесь оставаться. Пожалуйста!

Он ничуть не рассердился и пояснил:

— Ты теперь живешь здесь, Айяту. Это твой дом.

— Ты мой отец, — возразила я, — но это не мой дом.

— Это дом моего отца, — сказал он, — а потому он и мой, и твой тоже. Когда ты отдохнешь, я отведу тебя к деду. Ты должна постараться и выглядеть очень хорошо. Не вздумай плакать и попробуй все-таки отдохнуть как следует. Прими ванну, полежи, переоденься, познакомься с другими девушками. Они о тебе позаботятся. А я приду за тобой утром.

И он пошел прочь, а люди расступались перед ним и шлепали себя руками по лбу. Я так и осталась стоять вся в слезах, среди толпы женщин.

Женщины этого дома, дочери Кондора и онтик, были столь же различны, как овцы и козы. Ни одна из дочерей Кондора со мной не заговорила в ту первую ночь. Они предоставили меня заботам онтик. Я была этому даже рада, поскольку онтик вроде бы были немного похожи на женщин из Долины, только здешние онтик еще больше боялись меня, чем даже в Южном Городе. Я слышала, что сами они говорят обо мне, но, когда я заговорила с ними на их языке, они молча уставились на меня и не отвечали, пока я не почувствовала себя говорящим скворцом. Они ни за что не хотели оставить меня одну, но и подойти ко мне ближе тоже ни за что не хотели. Наконец вошла какая-то девушка, с виду примерно моих лет или чуть младше, которая быстро и смело заговорила со мной. Она вполне понимала то, что пыталась сказать я. Звали ее Эзирью. Она сперва отвела меня в ванную комнату, потому что после долгого путешествия и всех мытарств я была ужасно грязная, а потом выбрала для меня маленькую комнатку, где приготовила постель и после легла сама в той же комнате. Иногда она говорила чересчур быстро, и я не успевала разобрать слов, однако поняла все же, что она хочет подружиться со мной и будет мне верной подругой; с ней было так просто и так легко — в точности как с моей гнедой кобылкой.

После того как Эзирью расчесала мне волосы, я предложила:

— А теперь давай я расчешу твои.

Она засмеялась и сказала:

— Нет, нет, нет, дочь Кондора!

Без Эзирью я бы никогда не смогла жить в Доме Тертеров. Я делала то, что она мне советовала, и не делала того, против чего она меня предостерегала, и все получалось как надо. Она была моей рабыней, которой я повиновалась!

Было уже позднее утро, когда за мной пришел отец в восхитительных одеждах из шерсти с черно-красным орнаментом. Я подошла к нему, и он меня обнял, но тут же прокричал куда-то мимо моего уха:

— Почему Тертер Айяту Белела не подали соответствующих одежд?

Сразу началась бесконечная суета, беготня, и онтик и дочери Кондора, униженно шлепая себя по лбу, мигом одели меня во что-то вроде легкой пышной юбки и лифа и накинули на голову прозрачный шарф. Эзирью уже с утра причесала меня, уложив мне волосы по моде Дайяо, так что в этом отношении все было в порядке. Отец что-то еще сказал женщинам, отчего те съежились и стали прятать глаза, а потом взял меня за руку, и мы поспешили куда-то по анфиладе комнат и бесконечных коридоров. Шарф тут же слетел у меня с головы, и отец вернулся, подобрал его и сам надел мне его так, чтобы он прикрывал лицо. Сквозь него было видно достаточно хорошо, но, видимо, из упрямства я не желала в него кутаться и тут же сняла.

— Надень! — негромко, но твердо сказал отец. Он не приказывал мне, и в голосе его не звенел металл, однако отчетливо слышался какой-то нервный гнев: он волновался. — И больше не снимай! Прикрой лицо! Когда предстанешь перед моим отцом, поздоровайся с ним вот так, — он показал, как я должна шлепнуть себя по лбу, и заставил повторить этот жест.

Я все сделала, как он сказал. Меня мучил этот его страх.

Тертер Гебе был старый, но еще красивый и очень худой человек; держался он с огромным достоинством. В его присутствии мне было легко стать почтительной и оказать ему все необходимые почести и знаки уважения; он был похож на управляющего церемонией во время большой ваквы у нас в Долине, который сознает и собственное могущество, и значительность самого действа. Однако управляющий церемонией отдает свою силу другим, отказывается от своего могущества после окончания обряда, а Тертер Гебе всегда сохранял свою силу и свое могущество для себя самого — в течение шестидесяти лет. И все, что давали ему другие, он тоже сохранял для себя; и он считал, как и те, что давали, что все это по праву принадлежит именно ему. Я в это не очень-то верила, но, поскольку и могущество, и достоинство действительно в нем были, я его искренне почитала. И в тот день как истинная дочь Кондора выказала ему почтение, шлепнув себя рукой по лбу. И не убирала прозрачного шарфа с лица, пока он сам не поднял его и не стал пристально вглядываться в мои черты. Это оказалось нестерпимо тяжело — когда тебя вот так, совершенно беззастенчиво рассматривают. И вдруг он сказал:

— Этьехаразра пупутьела! — что означало «Добро пожаловать, внучка!».

Я ответила на его языке:

— Благодарю тебя, дедушка.

Он остро глянул на меня — взгляд