Интернет-журнал 'Домашняя лаборатория', 2007 №3 - Мёрфи

У дверей трапезной мы столкнулись с Николаем. В последний раз мы видели его, когда он вел Хорхе в аббатские покои. Вильгельм спросил его, сразу ли Хорхе был принят Аббатом. Николай ответил, что нет, пришлось довольно долго дожидаться перед дверью, потому что у Аббата были Алинард и Имарос Александрийский. Потом Хорхе вошел, некоторое время говорил с Аббатом, а он, Николай, ждал снаружи. Выйдя, Хорхе попросил проводить его в церковь. Это было за час до вечерни, и в храме в это время было совершенно пусто.

Аббат заметил, что мы говорим с келарем. "Брат Вильгельм, — вмешался он, — вы все еще ведете следствие?" И пригласил его, как обычно, пройти к своему столу. Бенедиктинское гостеприимство превыше всего.

Ужинали тише, чем обычно. Все были печальны. Аббат, погруженный в тяжелые думы, почти не касался еды. Через некоторое время он велел братии поживее собираться к повечерию.

Алинард и Хорхе снова отсутствовали. Монахи шептались и указывали друг другу на пустующее место слепца. По окончании службы Аббат призвал всех прочесть еще одну молитву — о спасении Хорхе Бургосского. Никто не понял, о телесном ли спасении идет речь или о спасении души. Но все почувствовали, что над аббатством нависло новое несчастье. Молитву прочли, и Аббат приказал всем без обычных промедлений разойтись по кельям и лечь в кровати. Он объявил, что ни один человек, — ни один, произнес он с особым ударением, — не имеет права находиться вне здания почивален.

Первыми храм покинули перепуганные послушники, опустив капюшоны, наклонив головы, даже и не думая на этот раз шушукаться, пихать друг друга локтями, лукаво пересмеиваться и тайно, коварно подставлять друг другу подножки, хотя обычно они только этим и занимались. Ибо послушники, пускай они уже и монашки, на самом деле все еще полудети, и тщетны все укоризны наставника: он не в силах сразу отучить их от ребяческих шалостей, к которым подталкивает юный возраст.

Когда стали выходить взрослые, я пристроился, не подавая виду, к той группе монахов, которых я теперь мысленно называл "итальянцы". Пацифик прошептал на ухо Имаросу: "Ты думаешь, Аббон правда не Знает, где Хорхе?" А Имарос ответил: "Скорее всего, знает. И знает, что оттуда, где он есть, ему уже не выйти. По-видимому, старик слишком многого хотел. А Аббон не Захотел больше терпеть его".

Чтобы не вызвать подозрений, мы с Вильгельмом сделали вид, будто возвращаемся в странноприимный дом. Не успев отойти, мы увидели, что из церкви выходит Аббат, поспешно направляется к Храмине, поднимается на крыльцо, открывает незапертую дверь трапезной и входит внутрь. Вильгельм шепнул, что надо обождать. Мы замедлили шаг. Когда на улице не осталось ни одного человека, мы бегом пересекли открытое пространство и снова оказались в церкви.

Шестого дня ПОСЛЕ ПОВЕЧЕРИЯ,

где почти случайно Вильгельм разгадывает тайну, как войти в предел Африки

Мы притаились, как двое убийц, около входа, за колонной, откуда было хорошо видно часовню с черепами.

"Аббон пошел закрывать Храмину, — прошептал Вильгельм. — Когда он заложит двери засовами изнутри, он сможет выйти только через оссарий".

"А потом?"

"А потом посмотрим, что он будет делать".

Но что он делал пока что — мы видеть не могли. Минул час, а его все не было. "Наверно, пошел в предел Африки", сказал я. "Может быть", — ответил Вильгельм. Но меня уже приучили выдвигать сразу несколько гипотез, и я продолжал: "А может быть, он снова вышел через трапезную и отправился искать Хорхе". Вильгельм в ответ: "Возможно и это". "Может быть, Хорхе уже мертв, — философствовал я дальше. — А может быть, он засел в Храмине и сейчас убивает Аббата. А может, наоборот, они с Аббатом заодно, а кто-то третий поджидает их в засаде. Чего добивались "итальянцы"? И почему так трясся Бенций? Не был ли его испуг личиной, нарочно надетой, чтобы сбить нас с толку? Зачем он задержался в скриптории во время вечерни, если не знает, ни как запереть Храмину, ни как выйти после этого? Пробовал пробраться в лабиринт?"

"Все может статься, — отвечал Вильгельм. — Но только одна вещь точно сталась… с какой-то стати… с меня сталось… Радуйся, Адсон! Бесконечное милосердие Божие наконец ниспослало нам твердую уверенность хотя бы в чем-то! "

"В чем?" — спросил я, озаряясь надеждой.

"В том, что брат Вильгельм из Баскервиля, который до сих пор считал, что может понять все на свете, оказался бессилен понять, как входят в предел Африки. В стойле наше место, Адсон, в стойле. Пошли".

"А если налетим на Аббата?"

"Притворимся привидениями".

Этот выход показался мне не самым лучшим, но я промолчал. Вильгельм на глазах терял самообладание. Мы вышли из-под северного портала, пересекли кладбище. Ветер неистово выл нам в уши, и я как мог молил бога избавить нас от встречи с настоящими привидениями — поскольку неприкаянных душ этой ночью в аббатстве витало сколько угодно. Наконец мы добрались до конских стойл и услышали, что кони беспокоятся еще сильнее, видимо из-за разгула стихий.

Поперек главного входа в конюшню был уложен на уровне человеческой груди толстый железный брус. Поверх него можно было заглянуть внутрь постройки. В темноте еле различались тени лошадей. Я узнал Гнедка — он занимал крайний слева денник. Немного дальше, третий в том же ряду конь поднял голову, учуяв нас с Вильгельмом, и заржал. Я усмехнулся: "Третий в конях".

"Как?" — переспросил Вильгельм.

"Да никак. Вспомнил беднягу Сальватора. Он собирался какие-то чудеса творить над этим конем. И звал его на своей дикой латыни "третий в конях" — "Tertius equi". То есть "у"".

"Почему "у"?" — снова переспросил Вильгельм, следивший за моей болтовней вяло, без всякого интереса.

"Ну, потому, что "третий в конях" означает не "третий конь", а третья буква в слове "конь". То есть по-латыни — "у". Глупость, конечно…"

Вильгельм остановившимися глазами смотрел на меня. Даже в темноте я, казалось, видел, что происходит с его лицом. "Да благословит тебя Господь, Адсон, — произнес он, когда снова смог говорить. — Ну разумеется, suppositio materialis <подмена предмета (лат.)>, определение дается de dicto, а не de re <о словах, а не о вещах (лат.)>. Боже, какой я идиот!" Со всего размаху, открытой ладонью он нанес себе такой удар по лбу, что раздался треск, и я решил, что ему станет худо. "Мальчик мой! Второй уже раз за сегодняшний день твоими устами глаголет истина! Сперва во